Jungdream

Сновидения и аналитическая психология Карла Густава Юнга

 

АНАЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ (ПСИХОЛОГИЯ КОМПЛЕКСОВ) ЮНГА

 

К. Т. Фрей-Верлин

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Каждый из авторов «Энциклопедии» может с полным правом считать свою задачу наиболее сложной. Тем не менее нельзя исключить, что в данном случае наряду с субъективными есть и объективные основания для такого предположения, которые мы и рассмотрим во введении.

Еще в 1914 году Фрейд упрекал своего бывшего «престолонаследника» в «недооценке научной логики» и характеризовал его стиль как противоречивый, неясный, запутанный и туманный (Freud 1914,105 etc.). Фрейд не был одинок в этом суждении. Ближайшее окружение Фрейда на протяжении десятилетий игнорировало идеи Юнга; Эйген Блейлер относился к ним скептически, Ясперс (Jaspers 1913) - резко отрицательно. Вместе с тем, в более узком кругу психиатров и психологов постоянно росло число учеников Юнга (см. статью Г. Дикманна и Э. Юнга в этом томе); значительная часть этих учеников стала его «сторонниками», но много было и «противников». До сих пор идеи Юнга обсуждаются крайне эмоционально, что во многом напоминает ранний период развития психоанализа (см., например, Balmer 1972).

Однако то же самое можно сказать и о других школах глубинной психологии. Легкость, с которой полемика перестает быть деловой, и чрезмерная личностная чувствительность указывают на то, что в этой области разделить объективное и субъективное можно только с большим трудом. Особенно впечатляющий пример этого - переписка между Фрейдом и Юнгом (1974). Удивительным образом по причинам личного характера обсуждение понятия либидо прямо-таки «классически» сводится к взаимным упрекам обоих протагонистов в невротическом поведении.

И все-таки нам кажется, что при ближайшем рассмотрении такое тесное пере плетение «дела» и «личности» в нашей сфере не так уж и удивительно. Прежде всего очевидно, что психологическая теория позволяет делать более непосредственные и более ощутимые выводы для самосознания человека, чем теории в других областях науки. Вопрос о том, вытекают ли мои мысли, поступки и т. д., в конечном счете, из сексуального влечения или влечения к власти, касается меня непосредственно и задевает более лично, чем любая другая теория из сферы биологии и уж тем более физики. Поэтому для исследователя постоянно существует опасность, что полученные им результаты и выводы будут идти вразрез с общими представлениями людей, с общепризнанной социальной шкалой ценностей и современным самосознанием человека. Из-за подобной опасности исследователь может в значительной степени идентифицировать свою личность с полученными им результатами. Кроме того, при определенных условиях он не может не делать крайне ответственных практических выводов из своих познаний, примером чему может служить отказ Юнга в 1914 году от академической карьеры (Jung 1962,183).

Кроме того, есть еще одна проблема; она состоит в том, что пионеры глубинной психологии формировали свои основные идеи главным образом благодаря проникновению в самих себя, то есть в результате, так сказать, эксперимента на самом себе. В целом можно сказать, что большинство новых открытий, совершенных пионерами глубинной психологии и их последователями, черпалось из этого источника. Таким образом, глубинная психология по сравнению со всеми остальными дисциплинами находится в уникальном положении - ее субъект и объект совпадают. Тем самым, даже при поверхностном рассмотрении возникает важнейшая гносеологическая проблема, к которой мы еще вернемся. Во всяком случае, уже сейчас понятно, что общее согласие в отношении фактов, выявляемых глубинной психологией, будет достигнуто не сразу.

Насколько мы знаем, Юнг - единственный среди выдающихся современных психологов, который уже давно осознал эти принципиальные трудности и пытался их учитывать. Находясь под глубоким впечатлением от размолвки с Фрейдом, которой предшествовало знаменательное «отступничество» Адлера, Юнг задался вопросом о возможности сосуществования противоположных психологических теорий. Его доклад на Психоаналитическом конгрессе в Мюнхене (1913), озаглавленный «К вопросу о психологических типах» (Jung 1913), предшествовал опубликованию в 1921 году труда «Психологические типы». В «Заключении» этой работы (Jung 1921, параграф 922 и далее) он указывает на проблематику, побудившую его заняться типологией: «В своей практике я постоянно сталкиваюсь с поразительным фактом; человек почти не способен понять и признать какую-нибудь другую точку зрения, кроме своей собственной... Любая теория сложных психических процессов исходит из предположения об однородности человеческой психологии по аналогии со всеми естественнонаучными теориями, также основывающимися на предположении о единообразии природы. Но с психологией дело обстоит по-особому, ибо при формировании ее понятий психический процесс является не только объектом, но в то же время и субъектом. Если же признается, что субъект во всех случаях один и тот же, то можно допустить и то, что субъективный процесс образования понятий повсюду также один и тот же. Но то, что дело обстоит иначе, убедительнее всего доказывается существованием самых разнообразных пониманий сущности сложных психических процессов». Чуть ниже Юнг разграничивает две большие области психики (Jung 1921, параграф 926-927): «В качестве аргумента в пользу такого обобщения субъективно обусловленных суждений вполне можно было бы, пожалуй, привести универсальную однородность человеческой психологии во все времена и во всех регионах. Я настолько глубоко убежден в этой однородности человеческой психики, что даже облек ее в понятие коллективного бессознательного как универсального и однородного субстрата, причем его однородность заходит так далеко, что мы встречаем одни и те же мифологические и сказочные мотивы во всех уголках земли... Однако от этой фундаментальной однородности разительно отличается такое же огромное разнообразие сознательной психики... Чтобы выявить однородность человеческой психики, я вынужден опускаться до фундаментов сознания. Там я нахожу то, в чем все друг на друга похожи. Основывая свою теорию на том, что всех объединяет, я объясняю психику исходя из того, что в ней является фундаментом и первопричиной... В известной степени я свожу человека к его филогенетической первооснове... Несомненно, что объяснение психического на основе однородности не только возможно, но и вполне правомерно. Но если я хочу сделать картину психики полной, я должен принять во внимание факт разнородности психики, ибо сознательная индивидуальная психика точно так же относится к общей психологической картине, как и ее бессознательные фундаменты. Поэтому при формировании понятий я могу с полным правом исходить из факта дифференцирован ной психики и теперь рассматривать с точки зрения дифференциации тот же самый процесс, который я ранее рассматривал с точки зрения его однородности. Это, естественно, ведет меня к такому пониманию, которое оказывается диаметрально противоположным прежнему... При таком подходе я всегда смотрю, на что нацелено то или иное явление, и никогда не буду выяснять, откуда оно происходит, тогда как при прежнем подходе меня всегда интересовало только происхождение, но не цель. Поэтому я могу объяснить один и тот же психический процесс с помощью двух противоположных и взаимоисключающих теорий... Но так как действительность, разумеется, не состоит из теорий и не следует им, то обе стороны в ней, которые нам приходится осмыслять раздельно, связаны в единое целое, а каждое живое Нечто в душе переливается разными красками». И наконец: «Что бы мы ни стремились постичь с помощью своего интеллекта, в конце концов мы придем к парадоксальности и относительности, если это честный труд, а не одно из petitio principii, служащее лишь простому удобству. Несомненно, что интеллектуальное постижение психического процесса должно вести к парадоксальности и относительности...» (Jung 1921, параграф 929).

Однако прежде чем оставить всякую надежду когда-нибудь добиться адекватных психологических знаний, мы хотели бы напомнить о том, что ни одна настоящая наука не считает полученные ею результаты окончательными и абсолютными. Она понимает свои результаты как гипотезы, обладающие той или иной степенью правдоподобия, и поэтому всегда принципиально готова к их пересмотру. Неслучайно Юнг всегда отказывался втискивать свою теорию в закрытую систему. Кроме того, любую теорию можно оценить с точки зрения ее подтверждения на практике. Отсутствие сравнительных исследований количественных и качественных результатов психотерапии различных школ - еще не повод отрицать саму принципиальную возможность их проведения. Кроме того, есть подтверждение и на другом уровне. Значение деятельности Юнга не исчерпывается ее терапевтическим аспектом, о чем свидетельствует наличие самых разных точек соприкосновения с другими науками. Постоянно происходит стимулирующий взаимный обмен с теоретической физикой (В. Паули), биологией (А. Портманн), историей (А. Тойнби), экономикой (Э. Бёлер), литературоведением (К. Шмид), исследованием мифов (К. Кереньи), изучением религии и парапсихологией. Мы не хотим абсолютизировать юнгианскую точку зрения, однако можно утверждать, что она оказалась плодотворной и стимулирующей для многих исследователей в самых разных областях знаний.

Нам бы хотелось, чтобы читатель рассматривал последующее изложение творчества К. Г. Юнга исходя из этих вступительных замечаний. Его труд на протяжении более чем полстолетия был посвящен изучению сущности и судеб здоровой и больной души, и мы бы хотели остановиться на его наиболее важных аспектах.

 

КОМПЛЕКСЫ

 

Если - процитируем еще раз Юнга - «интеллектуальное постижение психического процесса должно вести к парадоксальности и относительности» (Jung 1921, Paragraph 929), то это все же не может нам помешать в самом начале изложения занять, так сказать, «наивную» позицию и просто собрать данные, полученные при наблюдении за психическими процессами, чтобы затем обобщить их в теории. Такой подход представляется нам вполне оправданным, поскольку он соответствует обычным подходам в других областях знаний. Упорядочивание материала, полученного при наблюдении, должно привести нас к созданию моделей, от которых можно ожидать, что они окажутся гораздо более сложными, а в зависимости от выбранного способа рассмотрения могут даже представать совершенно по-разному. Если же в конечном счете нам придется констатировать, что наши модели наталкиваются на парадоксальное и относительное или вовсе растворяются в них, то мы все же не должны упрекать себя в том, что пренебрегли наблюдаемыми явлениями (Jung 1947, параграф 381).

Даже поверхностное самонаблюдение показывает, что объем того, что мы называем нашим сознанием, удивительно неопределенный. Содержание (например, имя, дата), которое мы с полным правом могли называть своим «собственным», вдруг исчезло, «вылетело из головы»; несмотря на все наши усилия, оно нам уже не при надлежит. Или у нас вдруг пропадает часто используемый предмет, который в нашем доме имеет свое четко определенное место; мы знаем, что совсем недавно держали его в руках: он исчез, а затем появляется в совершенно неожиданном месте - очевидно, мы сами его туда и положили. Я пишу своему другу о наших общих противниках и о том, что меня не заботит, что «они» (sie) обо мне думают. Затем друг обращает мое внимание на то, что слово «Sie» я написал с большой буквы. Еще один наглядный пример - история о служащем, который заявляет, что в ходе дела «высвинялись» (вместо высветились) определенные вещи. Работа Фрейда «Психопатология обыденной жизни» (Freud 1901), из которой я заимствовал последний пример, представляет собой крайне любопытное собрание таких «ошибочных действий», известных в кругу англоязычных аналитиков как «Freudian slips». Это и в самом деле повседневные явления, которые каждый может наблюдать и в своей жизни, а не только у других людей (см. статью П. Херлина в т. I).

Однако не следует думать, что в этом «пограничном взаимодействии» между сознанием и бессознательным сознание всегда бывает потерпевшей стороной. Противоположность забывания - «озарение», которое может одарить нас решением проблемы или идеей, связанной с неким новым предприятием. Однако представляется, что такой «Божий дар» получить тем проще, чем пассивнее ведут себя при этом наше сознание и наша воля. Превосходные примеры из области формирования научных теорий - открытия бензольного кольца Кекуле и закона сохранения энергии Робертом Майером. Если Кекуле пришел к решению проблемы в полусне благодаря образам сновидения, то в случае Майера открытию предшествовала продолжительная тяжелая депрессия. Яркое описание этих фактов, основанное на собственных свидетельствах обоих ученых, дает К. А. Майер (Meier 1968, 29 etc.).

Если бы мы теперь захотели на основе своих первых наблюдений сконструировать некую «модель», то мы могли бы, как уже отмечалось, разделить область психики на две большие части - сознание и бессознательное. В таком случае упомянутые феномены возникают в результате того, что содержание одной области переходит границы другой. Однако мы бы, наверное, запутались, если бы решили определить относительные размеры этих областей. Пожалуй, можно отследить - по крайней мере теоретически - объем сознания; он состоит из того, что нам известно. И, наоборот, о содержании бессознательного мы знаем только то, что оно отчасти когда-то раньше было осознанным, но в несоизмеримо большей степени это некое содержание, которое мы никогда еще не встречали и, возможно, никогда и не встретим. Точно такие же трудности вызывает у нас определение местоположения обеих областей по отношению друг к другу. Если какое-то содержание «выпадает» из сознания, то, скорее всего, оно будет иметь направление вниз; но то же самое можно сказать и в том случае, когда у нас происходит озарение. До некоторой степени мы можем помочь себе, представив сознание как внутренний из двух концентрических кругов, который находится внутри круга, обозначающего бессознательное.

Однако теперь возникают вопросы: подчиняются ли переходы границ определенным законам и если да, то каким образом эти законы можно определить? Нам было бы проще, если бы мы нашли способ стать независимыми от случайных событий, избавиться от позитивных и негативных ошибочных действий (если можно так выразиться) - другими словами, если бы мы располагали экспериментальными данными.

Многие годы, которые Юнг проработал в качестве ассистента в Цюрихской университетской клинике Бургхёльцли, были посвящены ассоциативному эксперименту (Jung 1904). Этот эксперимент был разработан Гальтоном в середине XIX века и усовершенствован Вундтом, Крепелином и Ашаффенбургом (Ellenberger 1970, нем. изд., 928; Meier 1968). С помощью этого метода Юнг собирался найти экспериментальное подтверждение идей Блейлера, касающихся развития шизофрении, однако его собственные интересы завели его в несколько иную сторону.

Этот эксперимент и до сих пор применяется в форме, разработанной Юнгом. Испытуемому поочередно предъявляются сто стандартизованных стимульных слов, при этом задача состоит в том, чтобы как можно быстрее ответить одним словом на каждый стимул. Измеряется время реакции. Затем испытуемого просят воспроизвести свои ответы на стимульные слова, но при этом время реакции не измеряется. Вскоре Юнг обратил внимание на нарушения, возникающие при ответах. С одной стороны, они состояли главным образом в увеличении времени реакции, с другой стороны - выражались в неверном воспроизведении слов или в пропусках. Далее Юнг просил испытуемых давать ассоциации на те стимульные слова, в которых были выявлены нарушения. Изучая эти ассоциации, он пришел к выводу, что они постоянно указывали на внутренний конфликт испытуемого. Однако связь между стимульным словом и конфликтом во многих случаях не была очевидной; в таком случае Юнг с успехом использовал психоаналитическую теорию Фрейда.

Далее, при ближайшем рассмотрении упомянутые нарушения оказывались частным случаем более общего расстройства. Учитывая, что ассоциативный метод первоначально задумывался как средство исследования взаимосвязи (ассоциации) психических содержаний, а именно того, в чем «сама по себе» состоит эта взаимосвязь, мы поймем, с какими трудностями неизбежно приходилось сталкиваться при применении этого метода Успех эксперимента зависел от того, насколько полно испытуемый принимал цели экспериментатора. Ведь объектом исследования была не «душа» как таковая, а конкретный испытуемый, который, например, предполагал, что с помощью этого метода исследовался его интеллект. Или он мог опасаться, что в конечном итоге вскроется его тщательно оберегаемая тайна. В обоих случаях установка «объекта» непредсказуемым образом могла повлиять на результат. Но и экспериментатор тоже играет определенную роль, приводящую к искажениям - так, например, он может симпатизировать или не симпатизировать испытуемому, и можно даже предположить, что и пол испытуемого тоже может иметь какое-то значение для экспериментатора. Разумеется, нельзя исключать и аналогичных нарушений у экспериментатора, как бы он ни был «защищен» с помощью правил проведения эксперимента.

Этот фактор, влияющий на искажение результатов ассоциативного метода, в технических терминах называют «констелляцией» (Jung 1934а, параграф 198). Суть его состоит в том, что испытуемый самой процедурой проведения эксперимента принуждается к своего рода «установке готовности», которая неизбежно искажает результаты исследования.

Здесь мы можем - забегая вперед - отметить, что ассоциативный эксперимент был метко назван разговором между двумя людьми в телеграфном стиле (Jung 1934а, параграф 199). В этом смысле констелляция, связанная с ассоциативным экспериментом, представляет собой частный случай любой ситуации беседы. Кроме того, повседневный опыт показывает, что при любом разговоре мы имеем дело с разными установками в зависимости от особенностей партнера и предмета беседы. Особое значение это имеет для психотерапевтической ситуации; связанные с нею феномены и проблемы обсуждаются в соответствующем разделе данной статьи, где идет речь о переносе и контрпереносе.

Таким образом, если результаты любого эксперимента «искажаются» индивидуальной констелляцией, то мы можем интерпретировать их лишь в ограниченной степени и делать выводы о психике в целом. Речь идет не более чем об описании психической ситуации данного испытуемого. Вместе с тем, ассоциативный эксперимент имеет и более общее значение, поскольку количественная оценка результатов позволяет осуществить статистическую обработку большого числа тестов, проведенных с разными испытуемыми, и тем самым исключить случайные индивидуальные данные. Совершенно очевидно, что этот факт чрезвычайно важен для глубинной психологии, которая возникла во врачебной практике и до сих пор сохраняет с ней тесную связь. С помощью ассоциативного эксперимента она имеет возможность объективировать свои наблюдения отдельных спонтанных феноменов, имеющих лишь ограниченную научную ценность.

Обратимся теперь к отдельным нарушениям, возникающим в рамках констелляции. Как уже отмечалось, как правило, испытуемый после эксперимента способен указать отдельные стимульные слова, ответ на которые вызывал у него затруднения или был не совсем адекватен. Обычно он может связать эти нарушения с определенным конфликтом или с проблемой, о которой ему известно или которая его в данный момент тревожит. В таком случае также легко увидеть, каким образом стимульные слова, вызвавшие данные нарушения, связаны с данной проблемой. Как правило, связь бывает не только рациональной, но и эмоциональной. В результате Юнг пришел к выводу, что в случае таких нарушений речь идет о некоем образовании, вокруг которого - благодаря общей для них эмоциональной окраске - концентрируется ряд представлений. Поэтому он назвал их эмоционально окрашенными комплексами, тем самым дав термину Циена совершенно определенное толкование (Ellenberger 1970, нем. изд., 928).

Однако наряду с уже описанными нарушениями, которым испытуемый способен дать вполне удовлетворительное объяснение, существуют и такие нарушения, которые он объяснить не может. Они становятся очевидными для экспериментатора либо из-за того, что увеличилось время реакции, либо благодаря какому-то другому так называемому «признаку комплекса». Здесь объяснение следует искать другим способом, и оказалось, что для этого вполне подходит разработанный Фрейдом психоанализ, хотя нельзя обойтись также и без богатого опыта и хорошей интуиции. Основываясь на понимании ассоциативного эксперимента как диалога, Майер (Meier 1968, 99) предлагает путем анализа стимульных слов и соответствующих ответов реконструировать своего рода «краткую биографию». Этот метод основан на неоднократно подтверждавшемся предположении, что отдельные комплексы связаны между собой. Разумеется, в каждом конкретном случае этот подход нуждается в верификации с учетом субъективных переживаний или объективных фактов из жизни испытуемого.

Приведем пример «краткого метода» из исследований Юнга, проведенных в ранний период его научной деятельности, которым мы обязаны Майеру (Meier 1968,101 -102): «Критически настроенный юрист, мужчина в возрасте около 70 лет, не доверявший методу Юнга, решил все же подвергнуться эксперименту. Уже после пятнадцати реакций он потерял терпение и сказал: "Вы ничего не выявите", - и эксперимент был прерван. Однако пять из пятнадцати реакций были нарушены (правда, Юнг не указал признаки комплексов). Приведем эти ассоциации:

а) Деньги - мало

б) Смерть - умереть

в) Поцелуй - прекрасно

г) Сердце - колоть

д) Числа - la semeuse (сеятельница фр. Видимо, речь идет о символе Франции и французской женщины. Прим. редактора)

Юнг почувствовал, что ему брошен вызов, и отважился сделать смелые выводы: "Я уже сейчас могу кое-что сказать: 1) вы испытываете финансовые проблемы (а); 2) вы думаете о смерти от сердечного приступа, поскольку иногда ощущаете покалывание в области сердца (б + г), и 3) кроме того, у вас есть приятные воспоминания, связанные с одной давней любовной историей, случившейся во Франции (в + д)". Мужчина ударил кулаком по столу и сказал: "Чертовщина какая-то", выбежал в соседнюю комнату и обратился к своей жене: "Эксперимент просто удивительный, ты тоже должна его пройти, или нет - лучше не надо". Первый и второй выводы Юнга совершенно очевидны, третий нуждается в комментарии: "la semeuse" в свое время была типичным изображением на оборотной стороне французских монет».

В соответствии с упомянутой классификацией комплексы подразделяются на осознанные и бессознательные. Само собой разумеется, между ними могут быть плавные переходы. И все же общее для них то, что в какой-то определенный момент они были связаны с Я или сознанием. В дальнейшем комплексы, отнесенные ко второй группе, под действием описанного Фрейдом психического механизма были вытеснены из сознания.

Существует, однако, и третья возможность, для иллюстрации которой мы хотим воспользоваться примером Юнга (Jung 1912, параграф 41 etc.). Он приводит историю об аббате Эггере, которую заимствовал у Анатоля Франса.

«Этот священник был мечтателем и много фантазировал, особенно о судьбе Иуды, - действительно ли он, как гласит учение церкви, был осужден на вечные муки ада, или Бог все же его помиловал. Причем Эггер опирался на следующее разумное соображение: Бог в своей всемудрости избрал Иуду орудием для того, чтобы привести Христово дело спасения к его высшей точке. Ведь не мог же милосердный Бог на вечные времена проклясть это необходимое орудие, без помощи которого человечество не смогло бы стать причастным к спасению. Чтобы покончить со своими сомнениями, Эггер однажды ночью отправился в церковь, чтобы вымолить себе знамение, которое должно было свидетельствовать о помиловании Иуды. И тут он почувствовал небесное прикосновение к своему плечу. На другой день Эггер сообщил архиепископу о своем решении отправиться в мир, чтобы проповедовать евангелие бесконечного милосердия Божия...

Почему наш набожный аббат мучил себя старинной легендой об Иуде? Он отправился в мир, чтобы проповедовать евангелие милосердия. Через некоторое время он вышел из католической церкви и стал последователем Сведенборга. Теперь мы понимаем его фантазию об Иуде: он сам стал Иудой, который предал своего Господа; поэтому ему нужно было сначала убедиться в божественном милосердии, чтобы спокойно быть Иудой» (Jung 1912, параграф 41-42).

Необычайный интерес Эггера к вопросу об Иуде наводит на мысль, что эта проблема для него была буквально навязчивой. В этом смысле мы можем понимать ее как обладающую свойствами комплекса, который в ассоциативном эксперименте проявляется как нарушение - ограничение «свободы» сознания. Это дает нам возможность обратиться к данному аспекту комплексов, а именно к их способности оказывать давление на сознание. Здесь можно вспомнить о давно известном феномене одержимости, и действительно, не составляет труда показать, что воздействия, приписываемые современной психологией комплексам, вплоть до мелочей аналогичны воздействиям, которые в древности и средневековье приписывались демонам, - речь идет о «перечеркивании» намерений сознания интенсивным аффектом.

В одном важном пункте данный пример отличается от двух вышеупомянутых видов комплексов. Разумеется, утверждая, что в тот момент, когда Эггера занимала проблема прощения Иуды, «комплекс Иуды» не был частью его сознания, мы понимаем это в совершенно конкретном смысле. На уровне сознания Эггер занимался проблемой судьбы исторического Иуды; вместе с тем он с искренним негодованием отмел бы объяснение, что делал это ради оправдания своего последующего поступка. Однако для стороннего наблюдателя все говорит о том, что оба факта тесно взаимосвязаны. Вполне возможно, что для ума ученого эта гипотеза содержит нечто предосудительно «пророческое». И наоборот, следовало бы подумать, что дальнейшие события в человеческой жизни, как правило, тщательно подготавливаются. Зачастую эта подготовка начинается еще в телесной сфере, примером чему может служить пубертатный возраст. Разумеется, в этом смысле сознание не является первопричиной тех или иных событий. Чаще всего, как и в данном случае, оно, скорее, выступает в качестве пострадавшей стороны. Мы еще вернемся в данной работе к этой теме (в разделе «Психотерапия»).

Мы согласны с Майером (Meier 1968, 207), который на основе перечисленных фактов выделяет три «ступени» комплексов. Первая ступень охватывает те комплексы, которые никогда не были осознанными, то есть комплексы, подобные изложенным в истории об аббате Эггере. Они являются «бессознательными» комплексами в самом строгом значении этого слова. Вторую ступень образуют комплексы, которые возникли под влиянием описанных Фрейдом механизмов вытеснения. Они в наибольшей степени соответствуют расхожему понятию «комплекс». И, наконец, третью группу составляют «осознанные» комплексы. Очевидно, что комплексы нельзя рассматривать изначально как патологические; как правило, они составляют часть нормальной психической «экономики» точно так же, как и ответственные за их возникновение механизмы вытеснения.

Жизнь всегда означает приспособление, в первую очередь приспособление к требованиям внешней реальности. Окружающие люди и воспитатели с самого начала требуют от ребенка подавления или вытеснения определенных стремлений, которые затем в виде «эмоционально окрашенного содержания» погружаются в бессознательное. Там, как мы можем предположить, к ним добавляется элемент другого или аналогичного эмоционального тона. Заимствованное из физики представление («модель»!), согласно которому с увеличением «массы» увеличивается и энергия («гравитация»), пожалуй, с полным правом можно приложить и к сфере психики. Поскольку Я, понимаемое как центр сознания, также является комплексом, должно существовать взаимное притяжение разных частей, которое в данном случае способно временно или постоянно преодолевать силу отталкивания, оказываемого вытеснением. В первом случае результатом стало бы нарушение в вышеописанном смысле, во втором - одержимость. При благоприятных условиях ее можно преодолеть путем «интеграции» или, другими словами, «переваривания» чуждого комплекса. Осязаемым результатом интеграции комплекса является изменение сознания, то есть дальнейшее развитие, как в случае Эггера.

Между тем, обозначив сознание с находящимся в его центре Я как комплекс, мы вынуждены задать еще один важный, но сложный вопрос. Его можно сформулировать так: почему комплекс Я в отличие от других комплексов должен характеризоваться свойством осознанности? С другой стороны, очевидно, что возникновение гипотезы об общем «комплексном сознании» обусловлено огромными теоретическими и практическими проблемами. Тем не менее мы все-таки хотели бы затронуть этот вопрос.

Еще до того как Юнг стал заниматься наукой, в психиатрических исследованиях особое внимание уделялось феноменам определенного рода. Речь идет о таких проблемах, как расщепление личности и автоматизмы. Например, испытуемый может, беседуя с экспериментатором, одновременно писать связный текст; или же у одного и того же обследуемого человека попеременно проявляется несколько личностей, причем одна из них ничего не знает о других. К этим же феноменам относятся определенные случаи потери памяти. Мы не будем здесь останавливаться на этом вопросе, а отошлем заинтересованного читателя к подробному описанию данной проблематики в работе Элленбергера (Ellenberger 1970, гл. III). Для нас здесь важнее тот факт, что уже в самом начале своей научной карьеры Юнг стал заниматься изучением таких случаев. В своей диссертации (Jung 1902) он изложил свои наблюдения за юным медиумом (ср. Zumstein-Preiswerk 1975). Особенно ему бросилось в глаза различие между двумя личностями - нормальной и сомнамбулической. «Приведенные выше особенности Ивенес [сомнамбулической личности] выгодным образом отличают ее от самой пациентки. Ее спокойствие и уравновешенность, ее приятная скромность и сдержанность, ее ровность ума, уверенность и красноречие можно понимать как совершенствование всего ее существа...

Наша пациентка... конструирует личность, превосходящую ее саму. Нельзя сказать, что она "обманывает себя" - она достигла этого более высокого идеального состояния посредством воображения» Jung 1902, параграф 116). Юнг оценивал «бессознательные способности» сомнамбулической личности по сравнению с обычной как «необычайные». С учетом возраста пациентки (пятнадцать с половиной лет) он объяснял этот случай как «специфическое пубертатное нарушение» и констатировал, что по завершении этого периода жизни девушка стала «гораздо приятней и стабильней».

Попутно заметим, что здесь мы имеем дело со случаем, во многом похожим на случай Эггера: появление комплекса (1-й ступени) предшествует развитию характера. Но, кроме того, комплекс также ведет себя, хотя и в форме исключительного состояния, словно отдельная личность, а потому мы, пожалуй, не можем не согласиться с наличием у него собственного сознания. Предварительную ступень на пути к подобного рода актуализации комплекса Юнг усматривает в сновидениях; он называет комплексы «действующими лицами наших снов» (Jung 1934a, параграф 202), о чем мы еще поговорим.

Как и следовало ожидать, наша простая поначалу модель значительно усложняется при учете разнообразных явлений и их различных аспектов. Поскольку, как мы уже отмечали, внешний мир также участвует в формировании комплексов в виде влияний со стороны окружающих людей и воспитателей, мы вынуждены добавить еще одно измерение. Мы можем представить себе сознание в образе шара, который разбит на два больших полушария - внешний мир и бессознательное. Последнее содержит комплексы, которые можно изобразить в виде небольших шариков, которые в свою очередь либо целиком погружены в бессознательное и значительно удалены от сознания (1-я ступень), либо находятся на краю сознания и оттуда - благодаря своей гравитационной энергии - оказывают влияние на содержание сознания и нарушают его (2-я ступень), либо же принадлежат то одной, то другой области (3-я ступень). Мы также должны иметь в виду, что в рамках этой модели происходит постоянное движение, причем «шарики-комплексы» все время перемещаются под действием сил гравитации и вытеснения. Поскольку, как было показано, комплексы отвечают за развитие и расширение сознания, мы должны представлять себе шар сознания как эластичный, который может становиться то больше, то меньше.

И уж совсем запутанной станет наша модель, если мы примем во внимание не упоминавшиеся до сих пор влияния комплексов на нашу телесность!

При проведении ассоциативного эксперимента Юнг и его коллеги использовали, в первую очередь, два прибора, которые служили для одновременной регистрации определенных физиологических функций: пневмограф, который записывал изменения дыхания, и гальванометр, с помощью которого измерялось электрическое сопротивление кожи. С помощью этих двух приборов удалось показать, что у нарушений ассоциативного эксперимента, вызванных наличием комплексов, есть также и телесные проявления. Поскольку реакция, обусловленная комплексом, всегда связана с определенной эмоцией, можно предположить, что она представляет собой связующее звено между душой и телом. Отсюда остается сделать лишь небольшой шаг к психосоматической медицине, где телесные заболевания рассматриваются как выражения психических расстройств. Например, едва ли кто-нибудь сегодня будет оспаривать тот факт, что длительный стресс оказывает негативное влияние на физическое здоровье («болезнь менеджера»), а тот, кто наблюдает за своими растущими детьми, постоянно отмечает, что обычные простуды чаще всего возникают у них в период ускоренного развития и адаптации. Мы не будем здесь подробно останавливаться на этих взаимосвязях и лишь констатируем, что психосоматическая медицина отнюдь не является достижением нашего времени; ее истоки, пожалуй, можно обнаружить еще в античности. Интересующихся этим вопросом читателей мы можем адресовать к работам Майера (Meier 1968, 180 etc.; Meier 1975b, 138 etc.), а также к статье А. Й. Циглера в этом томе.

Однако здесь следует также упомянуть диагностический эксперимент, разработанный на основе ассоциативного метода Юнга и его учеников. Он используется в криминалистике и предназначен для раскрытия обстоятельств совершенного преступления. Здесь можно говорить об обратной постановке вопроса, поскольку данный метод нацелен на выявление известных или предполагаемых комплексов. Это достигается посредством включения в список таких стимульных слов, которые находятся в непосредственной взаимосвязи с реальными фактами, и при этом ожидается, что подозреваемый будет реагировать на них в соответствии со своим комплексом. Вместе с тем, применение этого метода требует большого опыта. Первоначальный метод - ассоциативный эксперимент плюс гальванометр и пневмограф, - который был разработан Юнгом, в конечном счете, стал применяться в США и получил название «детектор лжи». В США также получили развитие проводившиеся Юнгом экспериментальные исследования сопутствующих психофизиологических проявлений при воздействии комплексов.

Представленные в этой главе результаты были получены в основном в первые десятилетия исследовательской деятельности Юнга. Это был период его первоначального увлечения идеями Фрейда и последующего все большего охлаждения. 20 апреля 1914 года Юнг отказался от должности президента Международного психоаналитического объединения, а 30 апреля - и от должности приват-доцента медицинского факультета Цюрихского университета. Опубликованное в 1911 и 1912 годах сочинение «Метаморфозы и символы либидо» (более позднее название - «Символы метаморфозы», Jung 1952) знаменует начало нового этапа творческой деятельности Юнга. Тем не менее это не означало никакого «разрыва»; наметки этой тематики можно найти еще в его диссертации (Jung 1902). Отныне Юнг сосредоточивает свое внимание на базисных мотивах бессознательного - архетипах.

Научные достижения этого периода можно обобщенно представить в следующих четырех пунктах:

1.  Открытие комплекса как содержания психики, «которое образует относительно закрытое целое... и, в свою очередь, состоит из многих частей, соединяющихся... благодаря интенсивному и идентичному для них всех эмоциональному (чувствен ному) тону» (Meier 1968, 203).

2.  Экспериментальное, то есть доступное повторению и квантификации (ста тистике) обоснование глубинной психологии.

3. Экспериментальное подтверждение данных, полученных Фрейдом, в частности, его представлений о психике как динамической системе, состоящей из сознания и бессознательного.

4. Экспериментальное обоснование психосоматических исследований.

 

АРХЕТИПЫ

 

В отличие от Фрейда, главная область работы которого была связана с неврозами, Юнг с самого начала своей научной карьеры постоянно интересовался - не в последнюю очередь благодаря своему долговременному сотрудничеству с Эйгеном Блейлером в Цюрихской психиатрической университетской клинике Бургхёльцли - психотическими заболеваниями, в частности их шизофреническими формами.

Однажды во время обхода больных один из пациентов подвел Юнга к окну и попросил его, заняв определенную позицию, посмотреть на солнце, поскольку, как он утверждал, в таком положении можно увидеть солнечный «хвост» (фаллос), который является причиной ветра. Юнг воспринял это сообщение как одну из многочисленных шизофренических галлюцинаций. Но затем он случайно обнаружил статью об одном древнем папирусе, на котором было написано: «Подобным образом будет видимой и так называемая труба, источник обыкновенного ветра. Ибо ты увидишь нечто похожее на трубу, свисающую с солнечного диска» (Jung 1912, пара граф 149-150 и примечание).

Разумеется, упомянутый пример - отнюдь не единственный случай совпадения индивидуальных фантазий с коллективными мифами; однако его отличает то, что соответствующий миф наверняка не был известен отнюдь не искушенному в мифологии пациенту. Вместе с тем, в начале XX века интерес психоаналитиков все больше стали привлекать мифы; во введении к своей опубликованной в 1911/12 годах работе «Метаморфозы и символы либидо» Юнг уже мог назвать нескольких авторов, работавших в этой области: Риклина, Абрахама, Ранка, Мёдера, Джонса, Зильберера и Пфистера. Да и сам Фрейд проявлял живой интерес к этим исследованиям, о чем мы можем судить из его переписки с Юнгом.

Главный вопрос, который возникает в этой связи, - это вопрос о соотношении индивидуальных и коллективных мифов. Он оказался, - во всяком случае, если говорить об отношении Юнга к Фрейду и психоанализу в целом, - судьбоносным. Несколько упрощая, его можно сформулировать следующим образом: какие мифы первичны - коллективные или индивидуальные? Как известно, Юнг отстаивал идею происхождения индивидуальных мифов из коллективных. И, наоборот, Фрейд рассматривал этот подход как ненужное усложнение, поскольку в результате приходилось привлекать излишний, как он полагал, объяснительный принцип. Он считал, что объяснительные принципы психоанализа самодостаточны, а потому обращение к коллективному материалу не только излишне, но и ошибочно.

В этой связи необходимо обратиться к упомянутой в предшествующем разделе классификации комплексов. Нетрудно убедиться, что мы сталкиваемся здесь с вопросом, комплексам какой ступени - первой или второй - обязаны своим возникновением мифы. Фрейд категорически отстаивал мнение, что причина образования комплексов - вытеснение. Несколько упрощенно можно сказать, что бессознательное, по его мнению, является индивидуальным приобретением и обнаруживает то содержание, которое, грубо говоря, исчезло или было вытеснено в течение жизни из-за несовместимости с сознанием (Я). Соответственно, коллективные мифы обязаны своим происхождением действенности этих комплексов, которые, так сказать, в мифологическом обрамлении обеспечивают доступ к сознанию. Там с ними сталкивается психоанализ, который с помощью своих методов способен их раскрыть, то есть свести к первоначальным сексуальным источникам. Еще раз здесь следует подчеркнуть, что наше описание весьма упрощенное; дополнительную информацию по этому вопросу читатель может найти в томе I «Энциклопедии».

Мы полагаем, что в противоположных позициях по отношению к этой проблеме выражается также различие личностей обоих исследователей; точно так же в этом проявляются особенности полученного ими образования. В представлениях Фрейда в значительной мере проявляется биологическое мышление, тогда как на Юнга гораздо большее влияние оказали гуманитарные науки. Кроме того, важную роль сыграл и вышеупомянутый объективный фактор: Фрейд в своей клинической практике сталкивался с одним материалом, Юнг - с совершенно другим. Так, например, фантазии больных шизофренией по сравнению с фантазиями невротиков или здоровых людей характеризуются значительно меньшей степенью дифференциации; то есть они проще и примитивнее и отличаются от фантазий невротиков, как фреска отличается от картины импрессиониста Благодаря их, так сказать, абстрактности гораздо проще увидеть нечто типичное для этих образований. Вместо необозримого изобилия индивидуальных «продуктов» сразу же бросается в глаза ограниченное число типов.

Таким образом, опираясь на клинический опыт, Юнг в многообразии «обычных» комплексов невротиков и здоровых людей вскоре обнаружил определенные, всегда повторяющиеся типы, как-то: комплекс отца, комплекс матери или эдипов комплекс. В результате ему пришла противоположная Фрейду мысль, которая подтверждалась полученным им эмпирическим материалом, - скорее, индивидуальное возникает из общего, а не наоборот.

К этому добавилось еще одно важное обстоятельство. Дело в том, что во многих случаях Юнг не мог свести происхождение определенных комплексов к более ранним вытеснениям. В своей врачебной практике он часто сталкивался с различного рода явлениями, такими, как в случае аббата Эггера (см. выше), которые полностью убедили его в существовании комплексов первой ступени.

Однако в таком случае представление о бессознательном нуждалось в пересмотре. Юнг уже не мог рассматривать его как своего рода «мусорное ведро», куда сваливается все отвергнутое и вытесненное и откуда все это почти всегда оказывает разрушительное воздействие. Напротив, - считал Юнг, - бессознательное должно включать содержания, способные придать жизни индивида новое направление. Поскольку эти содержания - предпосылка возникновения комплексов первой ступени, они, очевидно, происходят из области бессознательного, которое никогда не было приобретено индивидуально. Вполне логично, что Юнг назвал эту область коллективным бессознательным.

Тем самым мы затронули понятие юнгианской психологии, которое давало и до сих пор дает повод для многочисленных недоразумений. Многие видят в нем нечто совершенно непонятное и даже мистическое. Бесспорно, сегодня мы, рассматривая труд Юнга во всей его целостности, находимся в более выгодном положении по сравнению с его современниками, с близкого расстояния наблюдавшими за становлением нового представления о душе. Да и сам Юнг называл книгу, в которой он впервые представил свои новые идеи (Jung 1912), «грехом юности». «Я никогда не испытывал радости в связи с этой книгой и даже не был ею доволен: я писал ее, так сказать, второпях, а именно в суматохе и в период интенсивной врачебной практики, когда у меня не было ни времени, ни средств. Мне пришлось впопыхах подбирать материал. Не было никакой возможности придать законченную форму своим мыслям... Как и следовало ожидать, произведенная на свет при таких обстоятельствах книга состояла из относительно крупных и более мелких фрагментов, которые я не сумел соединить удовлетворительным образом. Она стала лишь частично удавшейся попыткой создать более широкие рамки для медицинской психологии, чтобы в ее поле зрения оказалась целостность психических феноменов. Одно из главных моих намерений состояло в том, чтобы освободить медицинскую психологию от господствовавшего в то время субъективного и персоналистского характера ее подходов - по крайней мере, настолько, чтобы стало возможным понимать бессознательное как объективную и коллективную психику» (Jung 1912, 11-12, курсив мой. - К. Т. Ф.-В.).

При рассмотрении с этих позиций бессознательное становится психологическим аналогом того, что в соматической медицине является предметом анатомии, и, тем самым, возникает задача описать такие же органы и их функции в психической сфере, которые присущи виду Homo sapiens, а не, например, лишь отдельному индивиду или группе. Возможно, это сравнение поможет преодолеть часто встречающееся представление о коллективном бессознательном как мистическом первозданном мраке и вместо этого увидеть более или менее четко очерченную область исследования.

Что же представляют собой эти «органы» бессознательного? Мы видим в них, как уже говорилось, условия возникновения комплексов. С одной стороны, они проявляются в виде позитивных и негативных влияний на сознание, с другой стороны, как было показано в первой части, они состоят из множества представлений, группирующихся вокруг ядра, которое мы обозначаем как эмоции, имеющие

различный «заряд» или различный «чувственный тон». Сами же представления, разумеется, возникают из жизненного опыта индивида и, следовательно, из внешнего мира. И наоборот, тот факт, что комплексы можно свести к определенным типам, по всей видимости, указывает на то, что само ядро должно существовать, если выразиться словами Канта, «до всякого опыта». То есть это ядро следует понимать как «диспозицию к образованию комплексов», которая является врожденной и, следовательно, специфической для вида Homo sapiens.

Эти врожденные диспозиции, которые мы могли бы назвать также «структур­ными элементами бессознательного», Юнг обозначает термином «архетипы» - понятием, которое, похоже, вызвало у современников еще большее замешательство, чем понятие коллективного бессознательного. Опять-таки главную причину этого мы усматриваем, прежде всего, в том, что становление значения данного термина происходило лишь постепенно. В. Паули (Pauli 1954, 291 etc.) дает хронологический обзор возникновения понятия архетипа в работах Юнга и утверждает: «Приведенные цитаты, возможно, помогут читателю разобраться в функции понятия "архетип" в юнгианской психологии, а также в том, как оно менялось от первоначального значения "исконного образа" до неосязаемого структурного элемента бессозна­тельного, то есть регулирующего фактора, в соответствии с которым упорядочиваются представления». Нам кажется, что первоначальный акцент на образном аспекте как раз и стал причиной замешательства, особенно когда из-за манеры Юнга выражаться порой создается впечатление, будто бы он отстаивает идею наследования этих исконных образов.

Вернемся к нашему примеру с аббатом Эггером и попытаемся с его помощью проиллюстрировать действенность архетипа (см. также статью Г. Дикманна и Э. Юнга в этом томе). Теперь мы могли бы сказать, что на Эггера произвел огромное эмоцио­нальное впечатление прообраз измены. Он предполагал и даже знал, что этому преступлению присущ некий смысл, что оно представляет собой неотъемлемую часть великого милосердного дела Бога. Таким образом, Эггер пришел к убеждению, что Бог не осудит орудие - предателя Иуду. Несколько лет спустя он сам оказывается способным на измену, а именно: он пришел к мировоззрению, несовместимому с его церковью. Итак, если рассматривать субъективно, то мы видим развитие, которое ведет к исчезновению прежних связей; оборотная сторона измены оказывается освобож­дением. И только ретроспективно можно сделать вывод о том, что подготовка к нему шла долгое время и, очевидно, Эггер не сознавал этого.

То, что образ, а именно измена Иуды Христу, есть форма проявления определен­ного типа, нам позволяет понять мифология: у египтян мы обнаруживаем пару Сет и Осирис, у скандинавов - Локи и Бальдр, в германском сказании - Хаген и Зигфрид. В одной из ранних работ Юнг пишет: «Архетипы представляют собой типичные формы понимания, и всюду, где мы сталкиваемся с однотипными и постоянно повторяющимися представлениями, речь идет об архетипе, независимо от того, воспринимается его мифологический характер или нет» (Jung 1919, параграф 280).

Однако мы не можем оставить без внимания другой аспект архетипа - динами­ческий. Он проявляется в притягательности образа для сознания. Эггер не может отрешиться от проблемы Иуды; она лишает его сна, побуждает отправиться в мир в качестве странствующего проповедника и в конце концов заставляет его вообще выйти из церкви. Юнг показал, что воздействия архетипа соответствуют влиянию, которое, по мнению Р. Отто (Otto 1917), оказывает святость; архетипы характе­ризуют притягательность и нуминозность. Но это означает, что под их влиянием сфера действия сознания существенно ограничивается. Как и при гипнозе, поле зрения все больше сужается, и благодаря этому человека можно заставить совер­шить определенный поступок.

Теперь становится понятным, насколько близки друг другу понятия «архетип» и «инстинкт», и чтобы подчеркнуть это сходство, Юнг в той же работе, из которой была взята предыдущая цитата, определяет инстинкт следующим образом: «Инстинкты - это типичные формы поведения, и всюду, где мы сталкиваемся с однотипными и постоянно повторяющимися формами реагирования, речь идет об инстинкте, независимо от того, добавляется ли к этому сознательная мотивация» (Jung 1919, параграф 273).

Почти тридцать лет спустя Юнг вновь обратился к теме «инстинкт и архетип» в своей последней теоретической работе (Jung 1947, параграф 343 etc.). Она обобщает все, что было сделано им в теории, и основывается на экспериментальных и терапевтических сведениях, включая продолжавшийся всю его жизнь «эксперимент на себе» (Jung 1962). Несмотря на то, что изложенные в указанной работе идеи сложны для понимания, по упомянутым выше причинам мы все же попытаемся воспроизвести их, причем позволим себе, по возможности, делать некоторые упрощения, если они не будут нарушать общую взаимосвязь.

Мы можем исходить из того факта, что содержания (комплексы), которые попадают из бессознательного в область сознания, позволяют выявить четкую связь со сферой влечений. (Здесь следует отметить, что Юнг использует понятия «влечения» и «инстинкт» попеременно, то есть как синонимы.) Это соответствует данным, в свое время полученным Фрейдом. Кроме того, влечение, с точки зрения физиологии, является функцией желез внутренней секреции, а влияние гормональных процессов на психику, например в пубертатный или климактерический период, не подлежит сомнению. Если же влечение имеет физиологическую и психологическую сторону, или, используя термины Жане, «partie inferieure» и «partie superieure», то возникает вопрос о границах между двумя этими областями. Юнг отвечает на него следующим образом: психическая область начинается там, где инстинкт теряет свою абсолютную власть и может быть изменен с помощью воли.

Поведение животного, так сказать, полностью определено инстинктом. Его можно понимать как программу поведения, которая обеспечивает выживание животного в соответствующей среде и одновременно делает все для того, чтобы оно в этой среде и оставалось. Из этологических исследований известно, что «ключевой раздражитель» обеспечивает развертывание определенного инстинктивного поведения - причем от начала и до конца и без каких-либо существенных индивидуальных вариаций. С другой стороны, животное, опять-таки инстинктивно, стремится к таким ситуациям, в которых может появиться ключевой раздражитель («аппетитивное поведение»). Примером может служить кошка, которая рыщет по зернохранилищу или свежескошенному лугу, где ей с большей вероятностью встретится мышь. Если она увидела мышь, то принудительным образом реализуется «программа охоты» до тех пор, пока мышь не будет поймана или не исчезнет в норе. Для обозначения такого поведения Риверс (Rivers 1919/20) ввел термин «реакция по типу "все или ничего"».

Из того факта, что люди способны сдерживать или полностью подавлять разно образные инстинктивные действия или индивидуально варьировать их, можно сделать вывод, что сознание (Я) должно иметь в свободном распоряжении некую сумму энергии, которая и обеспечивает такое влияние. При этом в принципе не имеет значения, идет ли речь о непосредственных, так сказать, насильственных вмешательствах в инстинктивную программу или же Я способно противопоставлять друг другу различные, в том числе противоположные, инстинкты. При более детальном рассмотрении можно увидеть, что второй вариант встречается гораздо чаще. В зависимости от обстоятельств, например от внешней ситуации, Я может предпочесть одно влечение другим - правда, лишь ценой внутренних коллизий и конфликтов, которые могут усиливаться вплоть до диссоциации (расщепления).

Упомянутая «ограниченная сумма энергии, которой располагает Я», согласно Юнгу, - не что иное как воля. Этим объясняется указанная индивидуальная вариативность поведения, и субъект должен считаться с тем, что Я чувствует себя «свободным» лишь в известных пределах. Однако, пожалуй, нелишним будет сказать, что это никак не затрагивает философскую проблему свободы воли. По этому вопросу Юнг, считавший себя эмпириком, не занимал какой-то определенной позиции.

Однако каким образом человек принимает решение так или иначе вмешаться с помощью своей воли? Еще Лриш в свое время сказал (цит. по Jung 1947, параграф 380): «Не бывает желания без знания», и именно Я, сознанию, и подчиняется воля. Таким образом, при принятии решения главную роль должно играть знание, понимание. Здесь мы должны несколько прояснить сущность человеческого познания, каким его представлял себе Юнг.

Как мы уже отмечали при обсуждении инстинктивного поведения, любое живое существо приноравливается к внешнему миру, в котором оно находится. Инстинкты руководят животными в выращивании потомства и поиске добычи, инстинкты помогают им избежать опасности, благодаря чему конкретное животное и вместе с ним вид получают максимальные шансы на выживание. Разумеется, это управление должно также охватывать аппарат восприятия, поскольку ключевые раздражители, ответственные за вызывание определенного поведения, передаются через органы чувств. Поэтому следует, например, предположить, что территория, которую заселяют живые существа разного вида, по-разному ими воспринимается - а именно в зависимости от специфических потребностей каждого вида (von Uexkiill 1909). Здесь становится совершенно понятно, что ни о каком «объективном» постижении действительности не может быть и речи. Скорее, отдельный субъект (животное) субъективно, то есть специфически для его вида избирательно воспринимает фрагменты и аспекты внешнего мира.

Тем не менее из такого положения вещей нельзя делать вывод, что возникающие в результате этого образы мира ошибочны. Их правильность подтверждается прежде всего проверкой на практике, то есть созданием наиболее благоприятных возможностей для выживания субъектов. В то же время они, очевидно, являются неполными и односторонними.

И хотя познание мира человеком, вне всякого сомнения, превосходит познание мира животными, все же его ситуация не может быть принципиально иной. Утверждение, что познание человеком мира является человеческим, то есть специфическим для данного вида, разумеется, - тривиальное или тавтологическое. Однако оно определяет четкие границы объективности наших познавательных способностей и поэтому, очевидно, вызывает соответствующее сопротивление, которое не могло способствовать общему признанию юнгианской теории архетипов.

В архетипах Юнг видит факторы, определяющие форму человеческого познания. Он называет их «формами воззрения... восприятия и познания, которые являются неизбежным и априорным детерминирующим условием всех психических процессов» (Jung 1919, параграф 270). Он продолжает; «Подобно тому, как инстинкты побуждают людей вести специфически человеческий образ жизни, точно так же архетипы принуждают восприятие и воззрение к специфически человеческим образованиям... Способ, которым человек внутренне отображает мир, несмотря на все различия в частностях, такой же однотипный и постоянный, как и его инстинктивное поведение. Подобно тому, как мы должны ввести понятие инстинкта, регулирующего или детерминирующего наше сознательное поведение, точно так же для описания однотипности и постоянства представлений нам нужно понятие, соотносимое с понятием инстинкта, или величина, которая детерминирует характер понимания мира. Эту величину я и называю архетипом или исконным образом» (там же, параграф 277).

Следовательно, между инстинктом и архетипом существует тесная взаимосвязь. Так, например, Юнг также описывает исконный образ как «представление инстинкта о самом себе или как самоотображение инстинкта» (там же). Для пояснения он привлекает также интуицию в качестве своего рода «инстинктивного» понимания, «поскольку интуиция - это процесс, аналогичный инстинкту, с той только разницей, что инстинкт является целесообразным стимулом к зачастую крайне сложной деятельности, а интуиция - целесообразным бессознательным постижением зачастую сложной ситуации. Следовательно, интуиция является своего рода инверсией инстинкта...» (там, параграф 269). И, наконец: «Коллективное бессознательное состоит из суммы инстинктов и их коррелятов, архетипов. Подобно тому, как любой человек обладает инстинктом, точно так же он обладает и исконными образами. Доказательства этому дает в первую очередь психопатология тех психических нарушений, при которых прорывается коллективное бессознательное. Подобное происходит при шизофрении. Мы часто видим в ней проявление архаичных влечений, сопровождающееся несомненно мифологическими образами» (там же, параграф 281. Курсив мой. - К. Т. Ф.-В.).

Последняя часть этого высказывания Юнга дает нам повод задать вопрос, могут ли такие внутренние образы восприниматься в непатологических случаях, и если да, то каким способом. Фактически Юнг разработал подобный метод и достаточно подробно описал его, чтобы другие тоже могли использовать и, вместе с тем, перепроверить его. Речь идет о методе так называемого «активного воображения». Ссылки на этот метод можно обнаружить во многих работах Юнга, но самое подробное его описание содержится в статье «Трансцендентная функция» (Jung 1916b).

В принципе речь здесь идет о том, чтобы сделать то или иное так называемое «бессознательное содержание» (под которым понимается, например, фрагмент сновидения или фантазии или же испытываемое в данный момент настроение) исходным пунктом того, что можно было бы назвать интроспективным созерцанием. При этом важно, с одной стороны, зафиксировать выбранную исходную точку и не соскальзывать в «свободные ассоциации», а с другой стороны, не нарушать спонтанную последовательность проявлений фантазии критически настроенным сознанием. Если этот зачастую отнюдь не простой акт поддержания равновесия удается осуществить, то он может привести к образованию более продолжительных серий фантазий, развитие которых позволяет распознать определенное направление.

Результат такой процедуры, которой Юнг подвергал самого себя и своих много численных пациентов, он обобщает следующим образом: «Поначалу хаотичное нагромождение образов в ходе работы конденсировалось в определенные мотивы и формальные элементы, которые в идентичной и аналогичной форме повторялись у самых разных индивидов. В качестве самых главных признаков я упомяну хаотичные многогранники и порядок, дуальность, противопоставление светлого и темного, верха и низа, правой и левой стороны, объединение противоположностей в чем-то третьем, четверица (четырехугольник, крест), вращение (круг, шар) и, наконец, центрирование и радиально-симметричное упорядочивание, как правило, в соответствии с четверичной системой» (Jung 1947, параграф 401). Таким образом, создается впечатление, что более глубокое проникновение ведет ко все более простым и абстрактным образованиям. Нам еще предстоит вернуться к тому значению, которое Юнг придавал этому факту; кроме того, мы также обсудим терапевтический аспект метода активного воображения.

Однако, пожалуй, настало время на нескольких примерах проиллюстрировать эти достаточно абстрактные рассуждения. То, что разнообразные чувственные впечатления младенца, который получает от другого человека заботу, пищу, тепло, в конечном счете, объединяются в понятие, или лучше сказать, в образ «матери», определяется не только поведением человека, ухаживающего за ребенком, но и с самого начала предполагает наличие внутренней готовности к восприятию матери, - то есть ядра, которое вычленяет проникающие материнские ощущения и притягивает их к себе. Тем самым этот врожденный, общечеловеческий архетип матери создает формальное условие любого индивидуального, то есть различного но содержанию образа матери, который сопровождает человека всю его жизнь. При этом его тесное переплетение с инстинктивной основой становится причиной того, что воздействие образа приноравливается к требованиям соответствующей жизненной ситуации: если ребенок чувствует себя комфортно в общении с матерью, то у взрослого эти отношения уступают место ощущению общей безопасности в жизни, причем до тех пор, пока старый человек не уступит своей усталости от жизни и не вернется в утробу великой праматери. Этим же источником управляется и собственное материнское поведение индивида по отношению к детям и близким людям, равно как и его общее отношение к «материнским» институтам, таким, как школа, работодатель и государство, если они воспринимаются как кормящие и оберегающие.

Однако архетипические условия познания отнюдь не ограничиваются сферой индивидуального. Двое физиков, В. Паули (Pauli 1952) и М. Фирц (Fierz; 1963a), отметили влияние архетипических представлений на формирование естественно научных понятий. Фирц, например, показал, что открытие Галилеем закона инерции произошло не на основе опыта, а благодаря ранее закрепившемуся убеждению Галилея в том, что совершенное движение, которому естественным образом следуют тела, представляет собой круговое движение. Галилей был буквально одержим этой мыслью; он попросту проигнорировал открытие Кеплером эллиптической формы движения планет! Фирц рассматривает и другие подобные первичные представления, как-то: пространство, время и эфир. В заключение он говорит, что эти представления «многие столетия... одновременно и стимулировали, и прельщали умы ученых. Они позволили оживить совершенно абстрактные понятия таким образом, что благодаря им смогла воспламениться научная фантазия... Но от них исходит и демоническое очарование, которое захватывает сознание исследователя и не оставляет его до тех пор, пока намеченная цель не будет достигнута, причем нередко физическое и психическое здоровье человека, одержимого этими представлениями, оказывается на грани разрушения» (Fierz 1963a, 33).

Здесь, пожалуй, уместно привести одно из впечатлений Юнга от путешествия по Африке, которое он описал в своих «Воспоминаниях»: «С невысокого холма нам открылся поистине величественный вид на эту обширную саванну. До самого горизонта виднелись гигантские стада животных - газелей, антилоп-гну, зебр, бородавочников и т. п. Жуя траву и покачивая головами, они неторопливо передвигались, словно спокойные реки. Глубокая тишина нарушалась только редкими нагнетавшими тоску криками хищных птиц. Это был покой вечного начала, покой мира, каким он был всегда, или мира в состоянии небытия; ибо доселе здесь не побывал ни один человек, который мог бы сказать, что это и есть "этот мир"... Я казался себе первым человеком, узнавшим этот мир, и своим знанием в этот момент воистину его сотворившим.

Здесь мне с потрясающей ясностью стал понятен космический смысл сознания. Алхимики говорили: "Quod natura relinquit imperfectum, ars perficit" ("To, что оставляет несовершенным природа, довершает искусство"). В невидимом акте творения человек, то есть я, придал миру завершенность, даровав ему объективное бытие. Этот акт мы приписываем одному лишь Создателю, не понимая того, что тем самым мы рассматриваем жизнь и существование как некий просчитанный до мелочей механизм и - вместе с человеческой душой - функционирующий без всякого смысла по предопределенным и заранее известным правилам... Теперь я знал... что человек необходим для того, чтобы довершить творение, более того - что он второй творец мира, поскольку именно он дает миру объективное бытие, без которого этот мир многие сотни миллионов лет так и пребывал бы неуслышанным и неувиденным, безмолвно поглощающим пищу,

рождающим, умирающим и кивающим головой в глубочайшей ночи небытия, приближаясь к своему неведомому концу. Только человеческое сознание сотворило объективное бытие и смысл..» (Jung 1962, 259-260. Курсив мой. - К. Т. Ф.-В.).

Несомненная ясность и живость, с которой Юнг описывает это свое озарение, явно указывают на сильнейшую эмоциональность. Очевидно, что речь здесь идет уже не просто о результате научной работы; скорее, мы видим в этих словах некое кредо, на которое, как можно понять из его сочинений, опирается его терапевтическая и научная работа. Пожалуй, можно сказать, что это центральный архетип, который управляет научной и - как нам известно из «Воспоминаний» - неразрывно с нею связанной личной жизнью Юнга. В нем мы видим одну из основ его «теории» (воззрения), не результат исследования, а скорее его предпосылку. В связи с этой последней предпосылкой, как мы показали выше, следует ставить вопрос не столько о правильности или ошибочности, сколько о подтверждении на практике. Ответом на него и является весь труд Юнга во всех его аспектах.

Представление Юнга о человеке приобретает цельность благодаря идее, что архетипы точно так же определяют познание, как инстинкты - поведение. Если мы видим в воздействиях инстинктов, так сказать, проникновение телесной сферы в психику, то теперь перед нами встает вопрос, из какой же области воздействуют архетипы. Под впечатлением их несомненных психических влияний Юнг без колебаний назвал эту область духом. Если учесть его постоянные заверения, что он - эмпирик и занимается естествознанием, то такая перемена может показаться удивительной: как-никак все мы приучены к традиционному разделению на естественные и гуманитарные науки. Этому Юнг противопоставляет то, что естество испытатель-эмпирик должен придерживаться реальных фактов и не вправе закрывать глаза на феномены, которые, похоже, не укладываются в привычную схему. Любая наука сталкивается на своих границах с вопросами, которые перетекают в область мировоззрения или, вернее сказать, в этой области возникают. Часто именно они оказываются предубеждениями, непроверенными традиционализмами, так или иначе сдерживающими прогресс познания. Хорошим примером этого служит дискуссия, которая развернулась среди физиков вокруг так называемого «копенгагенского истолкования» квантовой механики, когда Эйнштейн отверг идею окончательности отношений неопределенности аргументом: «Бог не играет в кости!» (Ср. напри мер, Heisenberg 1969,114.)

Несомненно, что в признании духа в качестве равноправного принципа наряду с материей выражается еще один архетип, который носит определяющий характер для всего творчества Юнга, - полярность (см. статью Л. Шлегеля в этом томе). Сама по себе она - такая же преюдициальность, как и (монистический) материализм, и здесь также, повторимся, решающее слово, в конечном счете, остается за подтверждением практикой. Таким образом, умозрительный элемент, без которого не обходится ни одно мировоззрение, у Юнга приобретает ярко выраженный прагматический характер.

Отграничив психическую область от физиологической, мы видим, что психика, очевидно, имеет также границы «сверху». Подобно тому, как с одной стороны она наталкивается на физику, у которой свои собственные законы, точно так же с другой стороны она наталкивается на дух. Как в материальной, так и в духовной сфере существуют факты и закономерности, которые мы должны принимать просто как данность, например математику. И подобно тому, как физика на границе двух сфер через инстинкты влияет на душу, точно так же и дух оказывает влияние через архетипы. Оно становится очевидным там, где сохраняются мировоззренческие позиции без учета противоречащих им фактов, другими словами, в фанатизме. Только на некотором расстоянии от центров гравитации архетипов субъект имеет возможность соотносить друг с другом или противопоставлять факты и принципы. Аналогия с инстинктами очевидна.

Теперь мы можем добавить к представленным в первой главе моделям еще один аспект. Психика оказывается помещенной между двумя областями - физического и духовного, причем между ними существуют плавные переходы. Юнг сравнивает эту модель с моделью электромагнитных колебаний. Видимый спектр соответствует психической области, которая через инфракрасные волны теряется в физиологической сфере (инстинкте), а через ультрафиолетовые лучи - в духовной. «Следовательно, психические процессы подобны шкале, вдоль которой скользит сознание. То оно оказывается возле инстинктивных процессов, и тогда оно попадает под их влияние; то приближается к другому концу, где господствует дух и где оно даже ассимилирует противоположные ему инстинктивные процессы» (Jung 1947, параграф 408).

Примером служит образ объединения противоположностей в форме образования пары. На инстинктивной стороне оно проявляется как сексуальность, на духовной - например, как мистическое соединение земной невесты с небесным женихом. Здесь со всей отчетливостью проявляется противоречие между Фрейдом и Юнгом: если Фрейд сводит дух - и вместе с ним религиозный образ - к влечению и, таким образом, считает его иносказательным, то Юнг допускает их равноправное сосуществование.

Изложение юнгианской теории архетипов будет неполным, если оставить без внимания открывшиеся благодаря ей перспективы. Но предоставим еще раз слово самому Юнгу: «Подобно тому, как "психическое-инфракрасное", то есть биологическая инстинктивная душа, постепенно переходит в физиологические жизненные процессы и тем самым в систему химических и физических условий, точно так же "психическое-ультрафиолетовое", архетип, означает область, которая, с одной стороны, не обнаруживает никаких характерных особенностей физиологического, а с другой - не затрагивается также психического, несмотря на то, что психически себя проявляет. Но так проистекают и физиологические процессы, из-за чего их нельзя объяснить психически. Хотя не бывает форм существования, которые не передавались бы нам психически, тем не менее далеко не все можно объяснить только психически. Этот аргумент мы должны последовательно применять и к архетипам. Поскольку, хотя их существование нами и не осознается, они все же ощущаются как нечто спонтанно действенное, и нам, пожалуй, не остается ничего другого, как обозначить их природу по их основному воздействию как "дух"... Тем самым положение архетипа определяется по ту сторону психической сферы, аналогично положению физиологического влечения, которое коренится непосредственно в материальном организме и вместе с его психоидной природой образует связующее звено с материей в целом. В архетипическом представлении и в инстинктивном ощущении материя и дух противостоят друг другу на психи­ческом уровне. Материя, как и дух, проявляется в душевной сфере как характерные качества содержаний сознания. Оба по своей конечной природе трансцендентны, то есть неосязаемы, тогда как психика и ее содержания представляют собой единственную реальность, которая дана нам непосредственно» (там же, параграф 420). Подобно тому, как мы не можем постичь влечение само по себе и распознаем его только по его воздействиям, а именно как побуждение, точно так же мы познаем и архетип: все, что попа дает непосредственно в наше сознание, является упорядоченным с помощью архетипа представлением, но не упорядочивающим фактором как таковым. «Поэтому, - утверждает Юнг, - природу архетипов нельзя с полной уверенностью назвать психической» (там же, параграф 439, курсив мой. - К Т. Ф.-В.).

Итак, если теперь мы рассматриваем психику как помещенную между двумя в принципе неосязаемыми сферами материи и духа, этот образ позволяет нам сделать еще один шаг. «Если допускается наличие двух или нескольких неосязаемых сфер, то тем самым предполагается - в чем люди не всегда достаточно отдают себе отчет - также возможность того, что речь идет не о двух или нескольких факторах, а лишь об одном. Ибо идентичность или неидентичность двух неосязаемых величин доказать

невозможно» (там же, параграф 417). Вслед за этим Юнг делает еще один шаг: «Поскольку и психика, и материя содержатся в одном и том же мире, находятся друг с другом в постоянном соприкосновении и, наконец, основываются на неосязаемых трансцендентных факторах, то существует не только возможность, но и даже определенная вероятность того, что материя и психика представляют собой два разных аспекта одной и той же вещи. Мне кажется, что феномены синхроничности также указывают на это, поскольку непсихическое без причинной связи может вести себя как психическое, и наоборот» (там же, параграф 418).

То есть, если оставаться в рамках нашей модели, материя и дух не распространяются, так сказать, в бесконечность с обеих сторон психической области - можно представить себе эти «удлинения» загнутыми таким образом, что, в конечном счете, они касаются друг друга «сзади». Вместе с тем, становится также понятным, что в нашей модели мы имеем дело с символом; представление о душе как о круге можно проследить во всей духовной истории человечества вплоть до самых ранних мифов («уроборос» - см. статью X. Прокопа в этом томе).

Прежде чем с помощью ключевого слова «синхроничность» перейти к следующей области проблем, которая, в сущности, относится к нашей теме архетипов, мы все же не можем не указать на определенное - мнимое или действительное - противоречие в учении Юнга об архетипах. Хотя в ходе своего изложения мы пришли к необходимости рассматривать инстинкты, относящиеся к сфере биологии, отдельно от архетипов, действующих в сфере духа, в сочинениях Юнга есть множество мест, которые наводят на мысль о тождественности инстинкта и архетипа. Так, например, Юнг утверждает (Jung 1947, параграф 435): «Архетипы - это типичные формы поведения, которые, если осознаются, проявляются как представление...» Это противоречие, как нам кажется, разрешается, если принять во внимание гипотезу Юнга о конечном единстве двух трансцендентных областей - материи и духа. В таком случае инстинкт и архетип оказываются идентичными структурами одного и того же мира, который может представать для нас в виде материи или духа.

После этих умозрительных рассуждений обратимся теперь к явлениям, которые, как казалось Юнгу, подтверждают связь материи и духа и которые можно понять как эмпирические факты. Речь идет о феноменах, которые были названы Юнгом синхроничностью.

Юнг понимает под этим «одновременность двух событий, имеющих между собой смысловую, но не причинную связь» (1952а, параграф 849). Что это за события, возможно, прояснит следующий пример: «Одной юной пациентке в решающий момент лечения приснился сон, в котором ей подарили золотого скарабея. Когда она мне рассказывала свой сон, я сидел спиной к закрытому окну. Вдруг я услышал позади себя легкий шум, словно кто-то еле слышно стучал в окно. Я обернулся и увидел, что какое-то летающее насекомое билось снаружи в окно. Я открыл окно и поймал насекомое на лету. Это оказался жук Scarahaeide (пластинчатоусый жук), Ceconia aurata, "бронзовка обыкновенная", ближайшая аналогия золотого скарабея, которую можно было встретить на наших широтах; очевидно, как раз в этот момент жук почувствовал побуждение проникнуть в темную комнату вопреки своим обычным привычкам» (тал; же, параграф 843).

Наряду с этими спонтанными событиями существуют также разнообразные парапсихологические явления, такие, как феномены внечувственного восприятия, прорицания, а также призраки. Поскольку есть мнение, что такие парапсихологические явления, как правило, возникают тогда, когда один человек или несколько связанных между собой людей испытывают - осознанно или бессознательно - одну и ту же эмоцию или связанное с этим бессознательное представление, Юнг выдвигает гипотезу, что эти люди подвергаются влиянию архетипов. Позднее - почти в восьмидесятилетнем возрасте - и лишь преодолев свои колебания, он решился на эти «экскурсии в темные, сомнительные и отгороженные предубеждениями области человеческого опыта» (там же, параграф 816), и даже потом он хотел, чтобы его рассуждения понимали лишь как «попытку осветить проблему таким образом, чтобы, если не все, то все же многие аспекты и связи стали наглядными и вместе с тем... появился доступ к пока еще не понятной области, которая, однако, имеет огромное значение для мировоззрения» (там же).

Можно признать, что ему удалось достичь этой осторожно поставленной цели, и все же основательное решение данных вопросов потребует долгой и кропотливой исследовательской работы (см. также Frey-Wehrlin 1976).

Если сравнить между собой два наших предыдущих раздела, то бросается в глаза, что в первом из них мы смогли представить множество четких и наглядных экспериментальных данных, на которые может опереться теория комплексов. И наоборот, во втором разделе нам пришлось продираться через ряд сложных абстрактных рассуждений, чтобы прийти к наиболее важным положениям теории архетипов. Если при изучении комплексов важнейшие данные получают за счет выделения в эксперименте отдельных признаков, таких, как время реакции и способность к воспроизведению, то при исследовании архетипов, ориентированном на выявление более крупных взаимосвязей, вернее, даже целостных психических феноменов, от этого вспомогательного средства приходится отказаться. Это обстоятельство Юнг пытался устранить, привлекая исторические документы (мифы, сказки, догматы, произведения искусства), относящиеся к самым разным культурам, и сопоставляя и расширяя или, как он говорит, «амплифицируя» данные, полученные при анализе отдельных пациентов. «В этом смысле, как я уже говорил, психология по сравнению с другими естественными науками находится в затруднительном положении, ибо ей не хватает основы, находящейся вне ее объекта. Она может переводить себя только в себя саму или отображать себя только в себе самой. Чем больше она расширяет область объектов своего исследования и чем сложнее становятся последние, тем больше ей недостает позиции, отличающейся от ее объекта. Если же сложность достигает сложности эмпирического человека, то его психология неизбежно выливается в психический процесс как таковой. Она больше уже не может отличаться от послед него, а становится им самим. В результате благодаря этому процесс достигает сознания. Тем самым психология реализует стремление бессознательного оказаться в сознании. Она представляет собой осознание психического процесса, но в более глубоком смысле не является его объяснением, поскольку любое объяснение психи­ческого не может быть ничем иным, кроме как жизненным процессом самой психики. Она должна устранить себя как науку, и именно в этом она достигает своей научной цели» (Jung 1947, параграф 429). «Психология не может ни в чем себя отобразить; она может представлять себя только в самой себе и сама себя описывать. Это также является последовательным принципом моего метода в целом: по существу, она представляет собой процесс переживания в чистом виде...» (там же, параграф 421).

Переживание, на которое здесь намекает Юнг, - это его соприкосновение на протяжении всей жизни с бессознательным, со своими сновидениями, фантазиями, видениями, которые он описал в своих воспоминаниях (Jung 1962). Эту книгу следует воспринимать как контрапункт его научного творчества: внешние события, работа, путешествия, люди, почести имеют значение или становятся существенными лишь постольку, поскольку они важны для внутренней жизни, тщательно отгороженной от жизни внешней. Уже первый сон, приснившийся Юнгу примерно на четвертом году жизни, затрагивает тему, которая пронизывает всю его жизнь и только после написания крупного произведения восьми десятилетнего ученого, «Mysterium Coniunctionis» (1955), по крайней мере внешне, перестает его волновать. Маленький сновидец попадает в подземную «едва освещенную прямоугольную комнату метров десять длиной, с каменным сводчатым потолком; пол был тоже выложен каменными плитами. В центре было небольшое возвышение,

к которому от входа вела красная ковровая дорожка. На этом возвышении стоял необыкновенно богато украшенный золотой трон. Я не уверен, но на сиденье, возможно, лежала красная подушка. Трон был великолепный, как в сказке, - настоящий королевский трон! На нем что-то стояло; это был огромный предмет, доходивший чуть ли не до потолка. Сначала я подумал, что это ствол огромного дерева. Его толщина составляла 50-60 сантиметров в диаметре, а высота - от четырех до пяти метров. Но сам предмет был необычен: он был сделан из кожи и живой плоти, а наверху находилось что-то вроде круглой головы без лица и волос; на самой макушке располагался один-единственный глаз, который неподвижно смотрел вверх...» (Jung 1962,18-19).

Разумеется, сновидец только спустя несколько десятилетий узнал, что этим предметом был ритуальный фаллос. Но вполне возможно, что в панике, охватившей ребенка в этом сне, Юнг впервые испытал то чувство нуминозного, которое для него всю жизнь было связано с переживанием фигур и образов бессознательного и которое всегда оберегало его от односторонности рационалистического объяснения.

Особое значение личный «процесс переживания» Юнга или «столкновение с бес сознательным», как он его также называл, приобрел в первые годы после разрыва с Фрейдом (1912-1920). С него, как он говорит, «для меня начался период внутренней неуверенности, если не сказать дезориентации, как будто я был подвешен в воздухе, потому что никак не мог найти своей собственной позиции» (Jung 1962, 174). Чтобы снова обрести себя, он обратился к своему собственному бессознательному.

Сначала появились сновидения и многочисленные фантазии. Но поскольку внутреннее давление не исчезало и даже стало настолько сильным, что Юнг начал подозревать наличие у себя серьезного психического нарушения, он, побуждаемый воспоминанием, начал строить из камней домики и города, что он с большим увлечением делал еще будучи маленьким мальчиком. Наконец, прибегнув к последнему средству, он решил осознанно погружаться в фантазии, при этом Юнг впервые применил вышеописанный метод активного воображения. С его помощью Юнг пытался переводить одолевавшие его - как правило, отрицательные - эмоции в образы, и по мере того, как это ему удавалось, стихала и внутренняя аффективная буря. Юнг пытался, по возможности, описывать словами и образами понятные ему фантазии; наряду с многочисленными образами появились также так называемая «Красная книга» и «Septem Sermones ad Mortuos» («Семь наставлений мертвым») (См. Юнг 1962, 389 etc.). К концу этого периода образы сконденсировались в ежедневное рисование круга, мандалы, «которая, как мне казалось, соответствовала той или иной моей внутренней ситуации» (там же, 199). У Юнга возникло впечатление, что этот процесс в конечном счете ведет к образованию внутреннего центра, которому он дал название «Самость» и который в качестве средоточия личности в целом противостоит Я как центру сознания.

Оглядываясь назад, Юнг пишет: «Я жил в постоянном напряжении; иногда мне казалось, будто гигантские глыбы падают на меня. Одна буря сменялась другой. Выдержать все это могла мне помочь только грубая сила» (там же, 180). И далее: «Сегодня я могу сказать, что никогда не отдалялся от своих первоначальных переживаний. Все мои работы, все, что мной было создано, восходит к этим первым снам и видениям. Это началось в 1912 году, без малого пятьдесят лет назад. Все, что я сделал в дальнейшем, уже содержалось в них -пусть поначалу лишь в форме образов или эмоций. Мои научные занятия были средством и единственной возможностью вырваться из этого хаоса» (1962, 184. Курсив мой. - К. Т. Ф.-В.).

Элленбергер характеризует этот отрезок времени в жизни Юнга как период «творческой болезни» (Ellenberger 1970, нем. изд., 900) и соотносит ее с «неврозом» Фрейда перед написанием «Толкования сновидений» (там же, 610). Без сомнения, в этом есть определенная доля истины. Однако мы бы предпочли использовать вместо слова «болезнь» выражение «кризис»; ведь общим в обоих случаях было то, что и тот, и другой исследователь в это время продолжали жить внешне нормальной жизнью. Как показывает Элленбергер, так было с Фрейдом, а Юнг не устает подчеркивать, насколько важными во время этого кризиса были для него стимулы со стороны внешнего мира - пациенты, семья, военная служба. Было бы опасной ошибкой считать, что самоосуществление, индивидуация благодаря внутреннему опыту ведут к мистическому обособлению человека от внешнего мира. «Индивидуация не исключает, а включает мир» (Jung 1947, параграф 432). Творческий аспект кризиса проявился в том, что в результате Фрейд, как и Юнг вслед за ним, написали свои наиболее важные сочинения, а именно «Толкование сновидений» и «Психологические типы». Кроме того, взгляд на духовную историю может показать, что смена кризисов и творческих фаз у креативных людей - чуть ли не правило. На взаимосвязь физических заболеваний и скачков в развитии у детей мы уже указывали.

Остается еще вопрос: насколько подобные, в высшей степени субъективные переживания могут приобретать научную ценность? Чтобы ответить на него, сначала нужно сказать, что научную ценность того, что было сделано Юнгом, представляет не изложение сырого материала, содержавшегося в этих переживаниях, а только его методическая обработка. Она изложена в произведениях Юнга в форме, доступной проверке, и показывает, что его переживания отнюдь не являются субъективными в том смысле, что относятся только к единственной и неповторимой личности. «Если мы теперь хотим доказать, что некая определенная психическая форма представляет собой не только уникальный, но, вместе с тем, и типичный феномен, то это можно сделать только следующим образом: сначала я сам должен удостовериться, что у разных индивидов при надлежащих мерах предосторожности можно увидеть то же самое. Затем другие люди также должны подтвердить, что сделали такие же или аналогичные наблюдения. И, наконец, нужно еще установить, что наличие таких же или аналогичных явлений можно обнаружить в фольклоре других народов и рас и в текстах, которые дошли до нас из ранних веков и тысячелетий» (Jung 1947, параграф 436). Мы можем констатировать, что данные Юнга в значительной степени удовлетворяют этим требованиям, а уже упомянутый нами во введении факт, что они оказались плодотворными и для других областей науки, также свидетельствует об их объективности.

Вместе с тем следует признать, что ни одна психологическая теория не может достичь той степени объективности, которая присуща так называемым точным естественным наукам. И можно также легко констатировать, что теория Юнга, чем более она отдаляется от своего экспериментального обоснования, или - что то же самое - чем «более мировоззренческой» она становится, тем с более резкой критикой, отвержением или просто игнорированием она сталкивается (здесь можно сослаться на факты, приведенные нами во введении). Препятствия всеобщему признанию психологической теории возникают либо там, где она требует практических выводов, которые не каждый готов сделать, либо там, где она связана с совершенно определенными индивидуальными или типологическими предпосылками. В частности, последнюю из упомянутых сложностей Юнг очень четко понимал, а потому он не только всегда стремился тщательно учитывать свое собственное личное «уравнение», но и, кроме того, считался с существованием совершенно разных конституционных типов. Тем самым мы обращаемся к разработанной им психологии сознания, которую он изложил главным образом в своем труде «Психологические типы» (Jung 1921).

 

СОЗНАНИЕ И ТИПЫ

 

Когда Августин попытался понять сущность своей эпохи, он констатировал: «Когда меня никто не спрашивает, я знаю, что ответить, но когда я хочу разъяснить это вопрошающему, я этого не знаю!» (Augustinus 1955 ed, книга XI) Мы испытываем искушение ответить таким же образом, поскольку теперь собираемся описать сущность сознания, Я, эту самую непосредственную для нас из всех данностей. Уже не раз упоминавшееся основное затруднение любой психологии - совпадение объекта и субъекта - проявляется здесь еще более остро. С помощью понятий «комплексы» и «архетипы» мы все-таки описывали сущности, противостоящие Я; теперь же мы целиком находимся в положении Мюнхгаузена, которому пришлось вытаскивать себя за шиворот из болота. Но, пожалуй, у нас нет выбора; нам ничего не остается, как попытаться придерживаться этого уже испытанного образца!

Как показывает обзор литературы, существует тенденция недооценивать значение сознания в теории Юнга. Несомненно, отчасти это объясняется тем, что публикации Юнга посвящены прежде всего бессознательному. Однако при ближайшем рассмотрении становится ясно, что Юнг всегда отчетливо понимал, что «сознательное» и «бессознательное» - противоположные понятия. Одно нуждается в другом, чтобы обрести свое самостоятельное значение. Наше предыдущее обсуждение бессознательного и его «доминант», архетипов, должно было показать нам, что взаимная зависимость сознательного и бессознательного отнюдь не является всего лишь понятийно-логической. Скорее, между двумя этими областями существует неразрывная динамика, которой, как мы видели, с одной стороны, определяются процессы нормального развития сознания, а с другой - его патологические изменения. В сущности, именно эта динамика находится в фокусе нашего изложения юнгианской психологии, и мы рассмотрим ее в наиболее важных аспектах.

Чтобы определить то значение, которое имеет для Юнга сознание, вспомним приведенный в предыдущем разделе фрагмент, где описывается одно из переживаний Юнга во время его путешествия по Кении, которое достигает кульминации в словах: «Только человеческое сознание сотворило объективное бытие и смысл...» (Jung 1962, 259-260). И своеобразный гибрид: «Я казался себе первым человеком, узнавшим этот мир, и своим знанием в этот момент воистину его сотворившим» (там же). К этим словам следует относиться с известной долей скептицизма, ибо в противном случае они будут свидетельствовать о маниакальной идентификации с мировым Творцом! Но в любом случае остается представление Юнга о сознании как трансцендентальной предпосылке существования мира. Видеть в этом лишь личное предубеждение - такой подход был бы слишком односторонним. Он не только разделяет свои взгляды с некоторыми величайшими представителями западноевропейской философии от Протагора и Канта до философов-экзистенциалистов - в них также выражается опыт психиатра, который знает, от каких незначительных изменений сознания зависит то, что человек начинает воспринимать свою жизнь как невыносимую или не может с ней справиться.

Вместе с тем остается бесспорным тот факт, что человеческое сознание следует реально понимать как конечный продукт эволюции и что оно тесно связано с дифференциацией коры головного мозга. Тем не менее о полной идентичности сознания и деятельности головного мозга следует говорить с большой осторожностью. Это вытекает не только из непосредственного опыта - «мое сердце мне говорит», «я животом чую», но и из определенных данных неврологии (ср. Meier 1975a, гл. IV).

Если объединить две точки зрения - мы бы назвали их здесь «трансцендентальной» и «реальной», - то чуть ли не само собой получается представление о мире романтической немецкой философии, которое выражается, например, в воззрении Шопенгауэра, считавшего, что «воля», стремление к жизни, создала в человеческом сознании зеркало, в котором она рассматривает свое творение (Schopenhauer 1954,55). Не будем забывать, что период обучения Юнга целиком приходится на XIX столетие. Он явно находился в плену этого представления, от которого, пожалуй, едва ли можем отрешиться и мы, современные люди. Однако нет необходимости опираться на определенное мировоззрение, чтобы увидеть, что для индивидов, как и для любого общества, сознание имеет первостепенное значение. Ведь оно не только центр «знания», но и в такой же степени место ответственности, место принятия решений и, следовательно, та инстанция, которая играет важнейшую роль не только в выживании индивидов и групп, но и в этической сфере. Если в «раю», в состоянии бессознательности, поведение пока еще определяется «Божьими заповедями», инстинктивным принуждением, то в результате «изгнания из рая», возникновения сознания, понимания добра и зла и вместе с тем принятия этических решений на человека легло непосильное бремя. При таких обстоятельствах нельзя ожидать, что психология сознания окажется чисто интеллектуальным занятием; она затрагивает и хочет понять человека в целом!

У Юнга нет окончательно сформулированной теории возникновения сознания. Пожалуй, можно обнаружить лишь отдельные ее наметки (см., прежде всего, Jung 1910 и 1928а). Однако эти сравнительно ранние идеи содержатся в виде вкраплений во многих его работах, которые, по существу, посвящены развитию сознания. Личные пристрастия Юнга и, вместе с тем, характер его практической работы стали причиной того, что в своей клинической практике он в основном занимался лечением взрослых, причем, вне всяких сомнений, основной упор делался на проблематике второй половины жизни, то есть на проблемах людей, которым было за сорок. Мы отдаем себе отчет в том, что своей попыткой представить возникновение сознания выходим за рамки теории Юнга, по крайней мере в том виде, в каком она излагается в его сочинениях. Однако в рамках общего описания его психологической теории такая попытка может быть вполне обоснованной. В дальнейшем, а именно при изложении типологии, мы можем снова в большей степени следовать за Юнгом.

Уже младенец подвергается воздействию целого ряда раздражителей. При этом речь отчасти идет о внутренних, или физических, раздражителях, например, таких, как голод, а отчасти о внешних раздражителях, таких, как тактильные ощущения от материнской груди и, позднее, ощущения запаха, вкуса и т. д. Эти раздражители, если рассматривать их психологически, представляют собой содержания, которые, как мы представляем себе, группируются вокруг врожденных архетипических «ядер» в комплексы. Затем, по мере того как эти комплексы обогащаются содержанием, они становятся емкими и приобретают «силу притяжения». Вначале они образуют отдельные островки, которые становятся все более многочисленными и постепенно принимают форму архипелага, пока, наконец, не соединяются в «континент». Если теперь мы вспомним о ранее упомянутых случаях расщепления личности, или «double personnalite», в частности о медиуме, исследованном в диссертации Юнга, то тогда, возможно, у нас будет модель того, как определенный комплекс может развиться в Я, постепенно завоевывая центральные позиции. Комплекс словно начинает властвовать над окружающей его психической системой; и, действительно, в тех случаях, когда подобный процесс принимает патологическую форму, мы говорим об «одержимости».

В развитии индивида этот процесс достигает определенного пика в возрасте от трех до пяти лет, а именно тогда, когда ребенок начинает говорить о самом себе в первом лице («Я»). Но почему только определенный комплекс, а не какой-то другой, занимает это центральное место и становится «Я»? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны сделать здесь небольшое отступление.

Если понимать душу как целостность сознательного и бессознательного, то сознание, центром которого мы считаем Я, всякий раз может охватывать неизвестный фрагмент этой тотальности. Поэтому в человеке всегда содержится некая неопределенная часть бессознательного, которая ему и его окружению может быть доступна лишь косвенно или потенциально, а именно в том случае, когда проявляют активность - воспользуемся нашей терминологией - комплексы первой или второй ступени. Этот «общий объем всех психических феноменов у человека» (Jung 1921, параграф 891) Юнг называет Самостью. В дальнейшем мы увидим, что, помимо прочего, она выражается в сновидениях и фантазиях; в целом ее активность направлена на то, чтобы устранить нездоровую односторонность сознания или побудить его прийти в соответствие с лежащей в его основе целостностью. Вместе с тем, благодаря этой регулирующей функции Самость выступает в качестве архетипа; то есть она представляет собой архетип, являющийся прообразом и основой сознания - своего рода его уменьшенным дополнением - и вместе с тем Я.

Именно этой связи с архетипом, то есть с бессознательным, сознание также обязано своей энергией, от которой оно зависит гораздо больше, чем ему это кажется в благополучный период. Попробуйте заняться деятельностью, к которой нет «никого желания»! Но и интересную работу с полным сосредоточением можно выполнять лишь недолгое время. Целую треть дня сознание выключено; оно спит. И, наконец, можно вспомнить еще о таком тривиальном факте, что сознание всегда связано с живым организмом.

Как и все живое, поток энергии, поступающей в сознание, тоже подвержен постоянным колебаниям. Если, так сказать, «кран открыт», то мы наслаждаемся энтузиазмом, ощущаем жажду деятельности, оптимистичны. В тех случаях, когда такой энергии перебор, в клинических терминах говорят о мании. Если же поток редуцирован, мы ощущаем себя безжизненными, безрадостными, пессимистичными. В крайних случаях дело доходит до депрессии. Похожие на шок «удары током» в целом относятся к сфере обычной жизни; речь идет о таких эмоциях, как страх, ярость, любовь, ненависть, жадность, которые обычно в течение короткого или долгого времени волнуют сознание и этим указывают на его зависимость от природной основы.

Энергия, поступающая к сознанию из бессознательного, позволяет ему выполнять свои задачи, служа индивиду. Мы можем определить их двумя словами - ориентация и управление.

Под ориентацией мы понимаем все те функции, которые обеспечивают прием и переработку чувственных впечатлений и позволяют нам адекватно воспринимать мир. Даже если оставить в стороне изобилие беспрестанно поступающих к нам чувственных раздражений, то и тогда едва ли следует ожидать, что ориентация представляет собой простую функцию. И даже если мы не будем вдаваться в нейрофизиологический аспект, все равно остается достаточно много сложностей. Мы хоте ли бы ограничиться констатацией того факта, что в сознание проникает, очевидно, лишь относительно небольшой объем отобранной информации и что этот отбор совершается на разных ступенях. В предыдущем разделе уже упоминалась роль архетипов как фактора, упорядочивающего представления. Эту ступень отбора мы можем обозначить как видовую. Другие факторы - это конкретные условия, определяющие культуру, особые жизненные условия человека (например, городской или сельский образ жизни, профессия, возраст) и, наконец, направление его интересов в настоящий момент.

После такого перечисления может показаться, что человеческое сознание - всего лишь беспомощная игрушка, подверженная воздействию архетипических сил и условий внешнего мира. Но это опровергает не только субъективный опыт, но и объективное наличие успехов, достигнутых вопреки обстоятельствам. И то, и другое указывает на определенную, хотя и ограниченную, автономию сознания. Очевидно, оно должно обладать определенным количеством энергии, которая обеспечивает ему соответствующую свободу действий. В пределах этих границ мы можем, например, устремлять свое внимание в произвольном направлении, сосредоточиваться на определенной проблеме, вызывать из своей памяти необходимую информацию. Мы способны сознательно управлять своей ориентацией, оценивать соответствующую ситуацию. Энергию, которой мы свободно располагаем для этих целей, мы называем волей. Она тоже предоставляется нам, так сказать, бессознательным, но в процессе достижения определенных, свободно выбранных целей она позволяет нам - по крайней мере на время или частично - отгораживаться от этого бессознательного; впрочем, все волевые сознательные действия имеют исключающий характер. Внимание направляется на что-то определенное и исключает все остальное, благодаря концентрации выхватывается одна проблема и отодвигаются в сторону другие, в результате припоминания появляется определенное содержание, а остальные содержания никак не затрагиваются. Таким образом, сознание в значительной степени является односторонним Его можно сравнить с прожектором, освещающим определенную часть внешнего мира и оставляющим в темноте остальное. Именно это свойство сознания и выступает как предпосылка того, что мы называем культурой. Она возникает только тогда, когда благодаря сознанию становится возможным вмешательство, так сказать, в автоматическое взаимодействие инстинкта и внешнего мира. Шелер выразил это положение вещей, назвав человека «животным, которое может сказать "нет"» (Scheler 1927).

Вместе с тем, способность к односторонности также таит в себе опасности. Длительное подавление инстинктивных реакций может до такой степени нарушить естественное течение жизни, что жизнь становится невозможной. Если сознание не может своими силами предупредить эту опасность, направляя свой прожектор на области, остающиеся в темноте и учитывая их притязания, то тогда из Тени со своей стороны вмешивается бессознательное, лишая сознание энергии или разрушая его односторонность. Если эти влияния бессознательного выходят за определенные рамки, они относятся уже к области психопатологии, о чем мы еще поговорим позже. Но и в пределах нормы инстинкт обладает особым средством, чтобы заставить обратить на себя внимание, - фантазией.

Мы можем констатировать, что если напряжение нашего сознания ослабевает - то есть когда своим «прожектором» мы больше уже не освещаем определенную часть мира, - в сознании не образуется пустоты; в таком случае мы видим, скорее, своего рода фильм, последовательность образов, связанных между собой на первый взгляд лишь случайно. Даже если содержание этих образов черпается из внешнего мира, то все же законы, по которым они упорядочиваются, не имеют ничего общего с закономерностями реального мира. Внешне их течение направляется в соответствии с нашими желаниями, однако в дальнейшем, когда мы будем рассматривать сновидения как «продолжение» обсуждаемых здесь дневных грез или фантазий, это объяснение будет уточнено. Прежде всего, мы можем констатировать, что вместо сознательной концентрации произошло расширение поля зрения, вместо активной переработки мы имеем дело с пассивным переживанием. В обыденной речи слова «мечтания» и «праздность» связаны между собой. Еще одно различие между двумя установками мы видим в том, что активное мышление, в конечном счете, происходит в понятиях, а мышление-фантазирование - в образах. Как мы уже знаем, одно из важнейших свойств бессознательного состоит в том, что его содержание может проявляться в виде образов. Если учесть положение сознания между внешним миром и бессознательным, то есть внутренним миром, то мы можем предположить, что речь, по словам Юнга (Jung 1912, параграф 4 и далее), идет о «двух видах мышления», с помощью которых Я пытается совладать с окружающими его мирами. При ближайшем рассмотрении оказывается, что важнейшее различие не обозначается парой противоположностей «активное и пассивное». Дело в том, что обе эти установки могут использоваться в обеих сферах. Подобно тому, как есть пассивное восприятие внешнего мира, точно так же существует активная переработка внутренних образов, примерами чего могут служить произведения искусства, а в сфере психики - продукты обсуждавшегося в предыдущем разделе «активного воображения».

Гораздо более подходящими для обозначения различий между сознанием и бес сознательным представляются термины «понятие» и «образ», при этом следует также отметить, что понятие непосредственно обозначает предмет, тогда как образ характеризует его опосредствованно. Но и здесь нам кажется, что правильнее будет обсудить эту проблему в разделе, посвященном сновидениям.

Здесь же в первую очередь необходимо более подробно поговорить о «Тени», то есть о понятии, играющем важную роль в юнгианской модели психики. Как мы видели, то, что остается во тьме, зависит прежде всего от сознания; этим словом обозначаются области, которые не освещены конусом света. Однако в прямом смысле слова понятие «Тень» имеет несколько иное значение: оно обозначает совокупность свойств, которые относятся к Я, но либо вообще им не осознаются, либо осознаются, но не в достаточной степени.

Прежде чем отправиться дальше, мы должны обсудить здесь одно неожиданное теоретическое затруднение. В соответствии с только что данным определением Тени представляется, что в Я, которое мы рассматриваем как центр сознания, существует бессознательное! Пожалуй, мы можем несколько прояснить эту парадоксальную ситуацию, но не в силах устранить ее принципиальное затруднение. Само по себе Я как противоположность противостоящему ему объекту всегда является субъектом Образно это можно представить себе как центр круга, который отображает поле сознания. Поскольку Я, если оставаться в рамках этого образа, - это точка, которую нельзя расширить, то его существование становится чисто теоретическим, и оно не должно поддаваться какому-либо качественному описанию. Однако на практике мы вполне можем наблюдать за собой. Следовательно, первоначальный субъект может стать объектом, но только в том случае, если он одновременно становится его субъектом. Этот процесс может сколь угодно часто повторяться, но при этом всегда сохраняется некий «остаток», то есть субъект. Мы твердо убеждены, что речь здесь идет больше, чем о про стой игре слов; практическим эквивалентом этих теоретических рассуждений как раз и является проблема Тени, к обсуждению которой мы теперь приступим.

Как минимум в первой половине жизни человека основная задача сознания состоит в том, чтобы приспособиться к внешнему миру и научиться ладить с ним. Как показывают наблюдения за маленькими детьми, процессы приспособления возникают очень рано. В этом смысле приспособление состоит в обретении индивидом полученном на основе опыта понимания того, что определенные качества более других позволяют ему ладить с окружающими людьми или получать от них то, что в материальном и эмоциональном отношении необходимо для жизни. Вследствие этого непригодные качества и формы поведения сначала подавляются, а затем вытесняются и, таким образом, исчезают из поля зрения Я - они становятся бессознательными. Это развитие в значи­тельной степени стимулируется воспитанием и происходит при принятии любых жизненно важных решений, таких, как выбор профессии или партнера. В сущности, принятие решения заключается в том, что из множества возможностей выбирается и реализуется одна, а остальные приносятся в жертву и вытесняются.

Совокупность этих не допускаемых к жизни качеств и возможностей образует Тень в понимании Юнга. Само собой разумеется, в силу установки Я на приспособление к внешнему миру эти качества расцениваются им негативно, хотя, если рассматривать объективно, они не всегда бывают такими в действительности. Представим себе молодого человека, который в своем выборе колеблется между профессиями коммерсанта и музыканта. В зависимости от принятого решения у него формируется теневой образ «недисциплинированного художника» или «финансового воротилы». Благодаря этому трюку ему удается идентифицироваться с выбранной им ролью и одновременно устранить помехи, связанные с искушениями противоположной роли.

Другие компоненты Тени образуют содержания комплексов первой ступени, которые, следовательно, попадают в сознание человека только в течение жизни и несовместимы с его самовосприятием. Разумеется, и здесь отрицанию также могут подвергнуться объективно позитивные ценности.

Однако не бывает так, чтобы вытесненные содержания или содержания, переставшие действовать, оказались полностью уничтоженными. Скорее, они имеют тенденцию проявляться в виде проекции (Jung 1921, см. определение в параграфе 870), и в таком случае противостоят нам в виде людей - или социальных институтов - из нашего внешнего окружения. Можно предположить, что эмоциональное притяжение или отталкивание в сфере межличностных отношений в принципе основывается на влиянии проекций, а потому позитивно или негативно «воздействующие» на нас качества других людей - это, в сущности, наши собственные качества. Классический пример - эротическое притяжение; оно основывается на том, что соответствующая часть личности, относящаяся к противоположному полу, оказывается вытесненной, и индивид пытается снова обрести самого себя в любимом партнере. Много прекрасных примеров негативных проекций дает политика. В дальнейшем нам нужно будет обсудить проблему, каким образом можно вновь интегрировать эти исчезнувшие части личности.

Параллельно с развитием Тени на противоположной, так сказать, стороне сознания формируется то, что Юнг называет Персоной. «Персоной» (от латинского personare, наполнять звуками) первоначально называлась маска античного актера, то есть, так сказать, роль, за которой скрывается истинное лицо человека. Таким образом, и Юнг считает Персону маской, которую мы демонстрируем нашему окружению. Вначале она выполняет функцию приспособления, стремясь соответствовать ожиданиям окружающих людей. Подобно тому как нечто кажется человеку наиболее убедительным, если он сам в этом уверен, точно так же и для функционирования Персоны благоприятно, если Я идентифицируется с нею, то есть если человек считает, что является именно тем - и никем другим быть не может, - кем видит его окружение. Однако такая установка равносильна полному вытеснению Тени. Я начинает оценивать себя иллюзорно и в известной степени жить «не по средствам».

Как правило, идентификация с Персоной и вытеснение Тени допустимы лишь до определенного возраста, а именно в первой половине жизни. После вступления во вторую фазу жизни или, если еще раньше Я чересчур далеко зашло в своей односторонности, психика начинает требовать, чтобы была учтена и реализована ее целостность. Движущей силой такого развития является архетип (см. выше в этом разделе). После приспособления к внешней реальности требуется приспособление к внутреннему миру. Чтобы выполнить эту задачу, Я должно быть не только дееспособным, оно должно уметь выносить страдания. На феноменологии этого процесса мы подробнее остановимся в последнем разделе; здесь же еще раз подчеркнем динамический аспект психологии сознания.

Разумеется, разнообразие индивидуальных структур характера бесконечно. Поэтому Юнг попытался классифицировать эмпирический материал по определенным критериям. В результате ему удалось выделить два основных типа, которые он, в свою очередь, разделил на четыре подгруппы. Тем самым мы подходим к об суждению разработанной Юнгом типологии, которая представляет собой один из наиболее известных - но вместе с тем далеко не простых аспектов: аспект его психологической теории.

 

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

 

Как мы уже отмечали во введении, процессы раскола внутри психоаналитического движения побудили Юнга более детально заняться проблемой типологии. Он сделал это на психоаналитическом конгрессе в Мюнхене в 1913 году в докладе «К вопросу о психологических типах». К этому времени «отступничество» Альфреда Адлера уже стало фактом; и наоборот, Юнг, по-видимому, все еще надеялся если не устранить расхождения с Фрейдом, то, по крайней мере, сгладить их посредством синтеза.

На наш взгляд, при изложении юнгианской теории типов имеет смысл идти, так сказать, хронологически, то есть следовать за ее становлением.

Упомянутый доклад Юнг начинает с указания на то, каким образом больные истерией и dementia praecox (шизофренией) - эти две основные картины болезни в то время находились в центре внимания исследователей - относятся к объекту.

«Как правило, для больных истерией характерно интенсивное - выходящее за норму - отношение к объекту, а у больных dementia praecox сила эмоциональных связей не достигает нормы. В личных отношениях терапевта и пациента это проявляется в виде того, что в случае истерии между ними имеется эмоциональный раппорт, а при dementia praecox - нет. Правда, бывают и исключения из этого правила. В остальной симптоматологии оба типа болезни тоже обнаруживают четкие различия. Что касается интеллектуальных симптомов истерии, то здесь речь идет об образах фантазии, которые становятся понятными из индивидуальной предыстории случая; и наоборот, при dementia praecox характер образов фантазии гораздо ближе к образам сновидений, чем к психологии бодрствования. Кроме того, очевиден сильнейший уклон в сторону этнологической психологии вместо изучения материала индивидуальных воспоминаний. Столь обильные физические симптомы при истерии, которые, как правило, напоминают известные и впечатляющие органические картины болезни, не встречаются при dementia praecox. Из всего этого легко сделать вывод, что истерия характеризуется центробежным движением либидо, тогда как при dementia praecox движение, скорее, центростремительное. И, наоборот, в результате компенсаторного воздействия в ответ на внешние проявления болезни при истерии наступает ограничение и принудительное центростремительное движение либидо, из-за чего вместо объективного переживания возникают грезы, больной лежит в постели, уединяется в санатории и т. д. А погружающийся в самого себя в инкубационной стадии dementia praecox и отгораживающийся от внешнего мира больной, напротив, благодаря компенсации при болезни насильственно выталки­вается в общество, где он своим выделяющимся, мешающим или непосредственно агрессивным поведением привлекает к себе внимание окружающих. Два этих противоположных направления либидо я назвал экстраверсией и интроверсией» (Jung 1913, параграф 931).

Заметим, что приведенный фрагмент содержит множество идей, которые были развиты Юнгом только в последующих его сочинениях; здесь мы хотели бы обратить внимание лишь на мысль о компенсации посредством болезни.

Что касается рассматриваемой проблемы типологии, мы видим, что здесь Юнг снова использует «увеличительное стекло» патологии, чтобы подойти к пониманию нормальных психологических явлений. «Однако тот факт, - продолжает Юнг, - что два столь противоположных душевных расстройства, как истерия и dementia praecox, характеризуются преобладанием механизмов экстраверсии или интроверсии, указывает на то, что, вероятно, и нормальные типы людей характеризуются преобладанием того или другого механизма» (там же, параграф 933). Далее для иллюстрации Юнг приводит несколько примеров того, «что и за пределами патологии мы можем обнаружить оба типа» (там же, параграф 934); он ссылается также на у. Джемса, В. Оствальда, В. Воррингера и Ф. Шиллера, представления которых впоследствии были рассмотрены им в «Психологических типах». Доклад завершается следующими словами: «Наверное, после всех этих рассуждений уже ни для кого не осталось тайной, что и в рамках аналитической психологии нам приходится считаться с существованием обоих психологических типов... Основной тон, на который настроена психология Фрейда, - центробежное стремление к удовольствию, получаемому от объекта; основной тон адлерианской психологии, напротив, - центростремительное движение к субъекту, к тому, чтобы "быть наверху", властвовать самому и избавиться от угнетающего насилия жизни... Труднейшая задача, которую предстоит решить в будущем, заключается в том, чтобы создать психологию, в равной степени учитывающую оба этих типа» (там же, параграф 949-950).

Результат своих усилий создать такую психологию, учитывающую оба типа, Юнг спустя восемь лет представил в труде «Психологические типы» (1921). Почти три четверти книги посвящены проблеме типов в истории культуры, и только в десятой главе приводится общее описание психологических типов. Это объемистое издание свидетельствует о стремлении Юнга построить свою теорию на феноменологии реальной жизни. Однако можно предположить, что мало кто из читателей осиливает всю книгу целиком, - скорее, они ограничиваются описанием самих типов.

Понятия интроверсии и экстраверсии уже давно вошли в психологию и, кроме того, стали достоянием не только специалистов. Уже по этой причине стоит, пожалуй, попытаться определить, какой смысл вкладывал в них автор. Кроме того, надеемся, что это позволит понять их значение для всего научного подхода Юнга.

Введение в свою книгу Юнг предваряет цитатой из «Истории религии и философии в Германии» Гейне (Heine 1834): «Платон и Аристотель! Это не только две системы, но и типы двух различных человеческих натур, с незапамятных времен и во всевозможных обличиях в той или иной мере враждебно противостоящих друг другу»: Платон, для которого реальные вещи были всего лишь смутными отображениями вечных идей (достаточно вспомнить сравнение с пещерой!), и в противоположность ему естество испытатель и универсальный ученый Аристотель, сочинения которого его ученик Александр брал с собой во время похода на Азию. Противопоставление продолжилось в средневековом споре об универсалиях. Являются ли универсалии, то есть общие понятия, такие, как «человек» или «красивый», реальными сущностями, которые делают возможным существование отдельного человека, красивой вещи, или же они представ­ляют собой всего лишь интеллектуальные абстракции, выведенные из реальных вещей, с которыми мы сталкиваемся? Противопоставление Шиллером «сентиментальных» (Шиллер) и «наивных» (Гёте) поэтов, противопоставление Ницше аполлонического и дионисического начал, классический и романтический типы по Оствальду тоже представляют собой выражение этого противоречия, которое, разумеется, обнаруживается и в наше время, - например, в психологической области в исходных позициях глубинной и поведенческой психологии. И все же подход, выбранный Юнгом для достижения поставленных целей, а именно для понимания типичного общечеловеческого противоречия, оказался бы слишком узким, если бы относился лишь к формированию научных теорий. Следующее краткое перечисление противоположных свойств, которое мы при­водим, опираясь на К. А. Майера (Meier 1975а, 100-101), возможно, продемонстрирует очевидность и вместе с тем пригодность критерия Юнга

интровертированный                 экстравертированный

пассивный                                  активный

сдержанный                               предупредительный

холодный                                    теплый

пессимистический                      оптимистический

выдержанный                             нетерпеливый

осторожный                               беспечный

экономный                                 расточительный

скрытный                                   общительный

точный                                        изворотливый

глубокий                                     широкий

возвышенный                              приземленный

Прекрасную иллюстрацию поведения обоих типов людей в сфере повседневных человеческих отношений Юнг дает, описывая воображаемую прогулку двух друзей: «Двое юношей путешествуют вместе по стране. Они подходят к одному прекрасному замку. Оба хотят заглянуть вовнутрь. Интроверт говорит: "Мне хочется знать, как он выглядит изнутри". Экстраверт отвечает: "Давай войдем" - и собирается пройти в ворота. Интроверт удерживает его: "А может быть, вход воспрещен",- имея в виду смутные представления о полиции, наказании, злых собаках и т. д.; на что экстраверт отвечает: "Но ведь мы же можем спросить. Наверняка нас пропустят",- имея в виду представления о добродушных старых привратниках, радушных хозяевах замка и возможных романтических приключениях. И вот благодаря экстравертированному оптимизму они действительно входят в замок. Но тут возникает проблема. Замок внутри перестроен, и в нем всего два зала с коллекцией старых рукописей. Интровертированный юноша приходит от них в восторг... Он погружается в созерцание этих сокровищ, произносит восторженные слова... Между тем бодрость экстраверта все больше и больше пропадает; его лицо постепенно вытягивается, и он начинает зевать... "Разве не здорово,- восклицает интроверт,- что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!" - "Я нахожу, что здесь ужасно скучно",- отвечает второй, не скрывая своего дурного настроения. Это вызывает досаду первого, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последнего же возмущает раздраженность первого, и он говорит себе, что всегда считал его бесцеремонным эгоистом...» (Jung 1942, параграф 81).

Этот пример демонстрирует не только то, что обе установки дополняют друг друга, но и что «ценное для одного не представляет совершенно никакой ценности для другого» (там же, параграф 84).

В другом месте Юнг иллюстрирует разнообразные, но, вместе с тем, часто поверхностные интересы и дружеские связи экстраверта и немногочисленные, но интенсивные отношения с людьми интроверта, сравнивая их с формами продолжения рода мухи-поденки и слона: в одном случае природная цель продолжения рода достигается благодаря многочисленному, быстро производимому, но очень уязвимому потомству, в другом случае - благодаря заботливому, долговременному «производству» одного, зато более стабильного «экземпляра».

Почти неизбежно вследствие сопоставления противоположных качеств читатель начинает использовать их для постановки себе «диагноза». На основе такого сравнения также были разработаны анкеты (см., например, Wheelwright 1964), предназначенные для типологической диагностики. Однако их информационная ценность небесспорна; они формируют у испытуемого противоположную установку, а именно чувство того, что «можно было ответить и по-другому» (Meier 1975a), из-за чего возникает некоторая неопределенность. Поэтому предпринимаются попытки создания невербального типологического теста (К. В. Баш). Подробно этот круг проблем освещается в работе Майера (Meier 1975а), в которой дан также детальный анализ литературы (см. также статью Г. Дикманна и Э. Юнга в этом томе). Здесь мы хотели бы остановиться только на трех моментах:

1.  Юнг и другие считают, что тип установки можно выявить очень рано - в младенческом возрасте. Если учесть, кроме того, такое наблюдение, что дети одних и тех же родителей часто обнаруживают различные типы установки, то можно предположить, что тип установки закладывается конституционально, то есть не определяется влиянием внешней среды.

2. По-видимому, тип установки в течение жизни может меняться. Наблюдения Юнга показывают, что изменение установки на противоположную - одна из основных проблем середины жизни (согласно Юнгу, примерно на З6-м году). Кроме того, вполне вероятно, что баланс между экстра- и интроверсией никогда не бывает окончательным и что его следует также рассматривать в контексте реальной жизненной ситуации (детства, зрелости, старости).

3. Опыт, требующий, однако, статистического подтверждения, показывает, что в притяжении противоположных полов определенную роль играет также очарование, порождаемое разными по своей установке типами. Во всяком случае, это противопоставление лежит в основе многочисленных проблем в браке. Трудно избавиться от мысли, что природа таким образом преследует двойную цель: предотвращает появление одностороннего потомства и - если встать на позицию индивида - заставляет его войти в контакт с противоположным типом.

Если экстраверсия и интроверсия обозначают направление движения либидо у определенного индивида - то есть либо «вовне», либо «вовнутрь», - то тогда, пожалуй, здесь будет уместно вкратце обсудить значение этого понятия в теории Юнга. В целом он понимает под либидо психическую энергию, при этом ни одной из форм ее проявления, в том числе сексуальной (Фрейд), предпочтения не отдается. Субъективно либидо (также в целом) переживается как интерес и - в указанном ранее смысле - как воля.

Если использовать аналогию, то можно сказать, что либидо указывает сознанию направление, соответствующее типу установки. Либидо, словно всадник, скачущий на коне, гонит его «наружу» или «вовнутрь» и наталкивается в соответствующей сфере на объекты или явления, с которыми, познавая и действуя, сознание должно вступить в контакт. Если вспомнить, насколько тесно связаны между собой познание и действие или в какой степени поведение основывается на познании, то тогда мы вряд ли удивимся, обнаружив, что Юнг обосновывает обсуждаемую здесь вторую часть своей психологической типологии исключительно тем, преимущественно каким образом индивид на сознательном уровне совершает акты познания.

Согласно Юнгу, чтобы полностью понять положение вещей, необходимы четыре разных по своей сущности акта. Прежде всего, с помощью органов чувств нам нужно удостовериться в том, что вообще что-то происходит, и установить, что это такое. Эта задача выполняется функцией, известной как восприятие; Юнг называет ее ощущением. В своих лекциях он часто использовал пример, который цитирует Майер (Meier 1975a, 133-134): передо мной находится нечто; оно красного цвета, блестит, искрится, пахнет и имеет определенную форму. Теперь вторая функция объединяет эти ощущения и подытоживает их в определенном понятии. Юнг называет эту функцию, известную раньше как апперцепция, мышлением. Она устанавливает, что представляет собой объект - в нашем примере это наполненный красным вином стакан. Теперь мне нужно выяснить для себя, как я отношусь к этому объекту - приятен он мне или неприятен, как я его оцениваю? Эту задачу выполняет чувство; в зависимости от моей установки я могу квалифицировать вино как вызывающий приятные чувства напиток или как вводящий в искушение яд. Последний вопрос гласит: откуда это берется и/или куда это ведет? На него отвечает интуиция: это вино «Святой Эстефан» 1966 года.

Юнг определяет интуицию как «ту психологическую функцию, которая передает восприятия бессознательным способом» (Jung 1921, параграф 834). Она представляет содержание как готовое целое и не является ни ощущением, получаемым от органов чувств, ни чувством, ни интеллектуальным выводом, хотя и может проявляться в этих формах. Воспринятые ею факты «основываются на сублиминальных восприятиях... и на вызываемых ими сублиминальных чувствах и мыслях» (там же).

Можно задать вопрос: учитывая такое определение, правомерно ли ставить интуицию в ряд с тремя другими «простыми» функциями. Майер (Meier 1975a, 132) также высказывает серьезные сомнения в обоснованности такого шага, равно как и Баш (Bash 1955,108 etc.), который рассматривает интуицию как понятие, близкое к понятиям «ясность» Ясперса и «ага-переживание» гештальт-психологов. В свою очередь М. Фирц (Fierz 1963b, 62 etc.) предполагает, что при создании своей типологии Юнг находился под чрезмерным влиянием архетипа четверицы, который, пожалуй, хотя и обеспечивает первичную ориентацию, но все же «не полностью соответствует опыту». Это суждение кажется нам интересным еще и потому, что оно было высказано физиком-теоретиком, который по-своему воспринимает взаимосвязь между архетипически обусловленными гипотезами и эмпирическими данными. Вместе с тем, мы не хотим оспаривать того, что представление Юнга об интуиции содержит нечто непосредственно - пожалуй, даже «интуитивно»! - понятное. Поэтому мы примем его и продолжим свое изложение, хотя нам потребуется еще несколько прояснить это понятие.

Две из четырех функций Юнг называет иррациональными: ощущение и интуиция являются чисто воспринимающими; они констатируют факты, будь то реальные или возможные. Мышление и чувство, напротив, являются рациональными; они перерабатывают информацию, поставляемую восприятием, и снабжают ее суждением. Таким образом, чувству придается особая роль, которая отделяет его как от ощущения, так и от интуиции, что не совсем совпадает с обычным словоупотреблением в немецком языке и зачастую ведет к путанице. Согласно Юнгу, две пары функций отличаются также тем, что иррациональные функции - более примитивные, а рациональные надстраиваются над ними как в онто-, так и в филогенетическом отношении (Jung 1921, параграф 789).

Четыре функции образуют три пары противоположностей. Прежде всего, друг другу противостоят рациональные и иррациональные функции. Но и среди них тоже есть противоположные, поскольку они исключают друг друга. Ощущение определяет нынешнее состояние объекта, и его не заботит вопрос, что было раньше (откуда?) и что будет потом (куда?), тогда как интуиция должна исключать «теперь», чтобы выяснить возможные изменения в прошлом и в будущем. Кроме того, очевидно, что мышление, на которое влияют ценностные суждения (чувства), искажается, а при эмоциональной оценке не бывает логических рассуждений.

Даже если, как отмечалось, для полного понимания положения вещей необходимы все четыре функции, каждый человек все-таки отдает предпочтение одной из них и с ее помощью ориентируется в мире. Но, по всей видимости, в отличие от установки, при «выборе» определенной функции решающее значение имеют не столько конституциональные, сколько внешние факторы, например, соответствующее влияние семьи или выбранной человеком профессии. В результате такой привычной позиции, которая непременно ведет также к дифференциации предпочитаемой функции, в дальнейшем формируется определенный тип. Соответственно, Юнг в своей типологии выделяет ощущающий, мыслительный, чувствующий и интуитивный типы. Если же учесть, что любая функция, так сказать, «подстраивается» под текущее в определенном направлении либидо, то есть используется либо экстравертированно, либо интровертированно, мы получим в общей сложности восемь разных типов, то есть четыре упомянутых функциональных типа могут проявляться в рамках экстраверсии или интроверсии.

Однако не следует забывать, что, когда мы говорим о типах, или, соответственно, об экстра- или интровертированно направленных функциях, речь идет об абстракциях, поскольку эти определения в значительной степени формальны. На самом деле у конкретного человека они всегда проявляются в имеющей определенное содержание форме. Так, например, вышеупомянутый молодой человек, если он выберет карьеру коммерсанта, вероятно, будет развивать свое мышление и ощущение, тогда как чувство и интуиция вместе с его художественными интересами подвергнутся вытеснению и тем самым окажутся в Тени. Из этого следует практическая рекомендация будущему директору банка (если он почувствует необходимость избавиться от своей односторонности) - позаботиться о раскрытии своих заброшенных художественных способностей, а не развивать свою эмоциональность и интуицию с помощью, так сказать, «сухих упражнений».

Тем самым мы подошли к вопросу о практическом значении юнгианской типологии. Но позвольте сначала в качестве иллюстрации и своего рода резюме упомянуть «званый обед психологических типов», который описывает Элленбергер, цитируя Ани Тейлар: «Прекрасная хозяйка (экстравертированный чувственный тип) принимает гостей вместе со своим мужем, спокойным джентльменом, собирающим произведения искусства, знатоком древней живописи (интровертированный ощущающий тип). Первым гостем оказывается одаренный адвокат (экстравертированный мыслительный тип). Затем приходит известный бизнесмен (экстравертированный ощущающий тип) со своей женой, молчаливой, несколько загадочной музыкантшей (интровертированный чувственный тип). Вслед за ними приходят выдающийся ученый (интровертированный мыслительный тип), который не взял с собой жену, в прошлом кухарку (экстравертированный чувственный тип), и талантливый инженер (экстравертированный интуитивный тип). Но они напрасно ждут послед него гостя, поэта (интровертированный интуитивный тип), ибо бедолага просто забыл о приглашении» (Ellenberger 1970, нем изд., 942).

Вспомним, что первым стимулом к изучению типов для Юнга послужило изучение двух основных психиатрических картин болезни - истерии и dementia praecox. Благодаря разработке типологии установок ему удалось понять эти два упомянутых синдрома как «преувеличения» в принципе нормальных установок - экстравертированной и интровертированной. Здесь обнаруживается методологическая параллель с открытием комплексов в результате изучения нарушений нормального процесса ассоциирования. Впрочем, здесь также существует объективная взаимосвязь обеих областей исследования: при изучении ассоциаций Юнг пришел к выделению разных типов реакции, в том числе «объективного» и «оценочного», в частности «ценностно-оценочного» типа, в результате чего он впервые обратил внимание на значение мыслительной и чувственной функций.

Тесная связь типологии Юнга с психиатрической и терапевтической практикой отчетливо проявляется в его книге «Психологические типы» в главе «Общее описание типов» (1921, параграф 621 etc.). Он не только дает описание обычных форм проявления отдельных типов, но и показывает, что происходит, когда данная установка или функция становится односторонней. В той же главе содержится четкий подход к созданию собственной теории неврозов, которая, однако, так и осталась у Юнга не до конца разработанной. Дальнейшее развитие (см. статью Г. Дикманна и Э. Юнга в этом томе) она получила в работе К. В. Баша (Bash 1955), который, с одной стороны, показал, насколько близки исследовательские направления глубинной психологии и гештальт-психологии, а с другой, - что значительная часть психопатологических явлений представляет собой нарушения четырех выделенных Юнгом функций.

Г. К. Фирц (Fierz 1963, 245 etc.) в общих чертах обрисовал связь между типом установки и соматическими заболеваниями. По его наблюдениям, экстраверт при чрезмерной односторонности своей установки сначала «призывается к порядку» посредством легких соматических симптомов; игнорирование этих сигналов должно привести пациента в «большую хирургию». Соответственно последовательность этапов у интроверта обратная - сначала «малая хирургия», а затем тяжелое соматическое заболевание.

Такая точка зрения наводит на мысль, что тщательный учет психических факторов может оказаться полезным и для физического здоровья. «Психосоматический» подход Юнга, который как исследователь и терапевт всегда был ориентирован на человека в целом, едва ли может показаться кому-нибудь удивительным. Правда, его высказывания по поводу этих проблем носят эпизодический характер и не выстраиваются в стройную систему. То, о чем здесь можно сказать с позиции Юнга, читатель найдет в статье А. Й. Циглера в этом томе. Между тем, разработка системной юнгианской психосоматической медицины пока еще не завершена (см., однако, главу «Психосоматика с юнгианских позиций» в книге Майера - Meier 1975b).

То, что в результате описания сознания и его типов мы, в конце концов, подошли к границам психотерапии, отнюдь не случайно. В течение жизни сначала развивается и все более дифференцируется определенная функция, а затем, как мы уже отмечали, примерно в середине жизни начинает проявляться противоположная тенденция, требующая перестройки сознания. Этот процесс следует рассматривать в контексте того, что в одном из предыдущих разделов мы обозначили как приближение комплексов первой и второй ступени к сознанию. В этом выражается динамическое взаимодействие сознания и бессознательного (что мы постоянно подчеркивали), все время требующего от сознания новых форм адаптации. Именно на этом динамическом принципе и основывается аналитическая психотерапия Юнга. К ее изложению должны подвести рассматриваемые в следующем разделе идеи Юнга, касающиеся сновидений.

 

СНОВИДЕНИЯ

 

В предыдущем разделе мы указывали, что ослабления напряжения сознания достаточно для обнаружения непрекращающегося потока образов. Эти фантазии мы связали с влиянием инстинкта, который таким способом дает о себе знать Я из области бессознательного. Из этого следует, что в состоянии сна, то есть при полном исключении сознания, этим образам проявляться становится гораздо проще.

Еще в первые годы развития психоанализа Фрейд пришел к идее, что сновидения можно использовать для терапии. «Пациенты, которых я обязывал сообщать мне все мысли и чувства, возникавшие у них в связи с определенной темой, рассказывали мне свои сновидения и тем самым демонстрировали мне, что сновидение может быть встроено в психологическую цепочку, которую можно проследить в обратном направлении от некой патологической идеи до более глубоких воспоминаний. Теперь напрашивалась мысль трактовать само сновидение как симптом и применять к нему метод толкования, разработанный для последнего» (Freud, II/III, 105).

Метод толкования был для Фрейда ключевым моментом. Этот метод должен был быть «научным», а это означало для него, как верно отметил Филипс (Phillips 1962), прежде всего «быть контролируемым». Он не должен был зависеть от разных случайностей - «остроумной идеи, непосредственной интуиции» (там же, 102) интерпретатора. Наиболее надежную гарантию этого Фрейд видел в строгом применении так называемого «свободного ассоциирования», и лишь после больших колебаний он стал, наконец, также допускать в ограниченной степени фиксированные интерпретации символов, как того требовали его многочисленные ученики. Он оставался полностью непреклонным ко всякой попытке дополнить и уж тем более заменить строго каузалистический подход финалистическим (см., в частности, Phillips 1962). Наконец, само собой разумеется, толкование сновидений должно было целиком опираться на основной принцип психоанализа - теорию сексуальности (см. статью А. Беккер в т. I).

Мы согласны с Филипсом, когда он говорит (Phillips 1962, 60), что в полемике о каузальности и финальности существенную роль играют мировоззренческие интересы. Однако они основываются не только на темпераменте отдельного исследователя, но и на том, что обычно называют духом времени. Наверное, можно утверждать, что в целом сегодня научное мышление, если говорить о строгой каузальности, более открыто и прагматично, чем три четверти века назад. Теория относительности и квантовая теория, философия жизни и экзистенциализм оказали на него ощутимое влияние.

Для понимания сновидений это означает, что современные глубинно-психологические школы, в том числе психоаналитические, стали, во всяком случае, на практике, менее догматическими, более реалистичными и «интуитивными». Однако платой за эту открытость стала потеря системности и целостности. Ввиду большого значения, которое толкование сновидений имеет для аналитической психологии и терапии, и разнообразия феноменов, связанных со сновидениями, представляется необходимым выделить наиболее важные аспекты и, по возможности, ввести их в более широкие взаимосвязи.

Юнг также поступил аналогичным образом. Хотя он занимался сновидениями на протяжении всей своей жизни, он оставил лишь четыре сравнительно небольшие по объему работы, в которых эта проблема рассматривается эксплицитно (Jung 1916а, 1925,1934b, 1945).

В своем изложении мы ограничимся наиболее важными представлениями и попытаемся соотнести их с аналитической психологией Юнга. Подробный анализ проблемы сновидений с позиций Юнга дает К. А. Майер (Meier 1972).

«Интерпретация сновидения - это... претенциозная задача. Она предполагает психологическое вчувствование, способность к комбинаторике, интуицию, знание мира и людей и прежде всего специфическое знание, связанное как с широкими познаниями, так и с определенным "intelligence ducoeur". Все эти предпосылки, включая даже последние, относятся к искусству врачебной диагностики в целом. Не обязательно обладать шестым чувством, чтобы суметь понять сновидение. Однако нужно нечто большее, чем бездуховные схемы, которые встречаются в вульгарных сонниках или которые почти всегда разрабатываются под влиянием предвзятого мнения. Надо отказаться от стереотипного истолкования мотивов сновидений; правомерны лишь специфические значения, выявляемые в результате тщательного учета контекста. Даже если кто-то обладает большим опытом в этой области, он должен перед истолкованием любого сновидения признаваться себе в своем неведении и, отказавшись от всякого предвзятого мнения, настраиваться на что-то совершенно неожиданное» (Jung 1945, параграф 543).

Из этого весьма пространного «списка пожеланий» мы хотели бы выделить психологическое вчувствование, интуицию, «intelligence ducoeur», тщательный учет контекста и настроенность на что-то совершенно неожиданное. Юнг описывает такую установку, которая, по возможности, избавлена от абстрактных рассуждений и обобщений и, наоборот, целиком ориентирована на некое сновидение некоего человека. Кроме того, «тщательный учет контекста» означает еще и необходимость принимать во внимание особую жизненную ситуацию сновидца и особенно его мысли по поводу различных частей сновидения. Юнг неустанно подчеркивал, что невозможно объяснить сновидение без знания реальной - осознаваемой - ситуации сновидца. Следовательно, «спонтанное самоотображение актуальной ситуации бессознательного в символической форме выражения» (Jung 1925, пара граф 505), как однажды определил сновидение Юнг, всегда следует рассматривать в связи с актуальной ситуацией сознания. Проиллюстрируем это на примере сновидения одного молодого мужчины, которое описано Юнгом:

«Мой отец отъезжает на своей новой машине от дома. Он едет очень неловко, и меня раздражает его явная глупость. Отец едет то назад, то вперед, то вдоль, то поперек, в результате чего его машина оказывается в опасном положении, и, наконец, он врезается в стену, при этом автомобиль получает сильнейшие повреждения. Я кричу ему в дикой ярости, что он должен вести себя благоразумно. Тут мой отец разражается смехом, и я вижу, что он совершенно пьян» (Jung 1934b, параграф 335).

Из контекста следует, что изображенное во сне событие отнюдь не основывается на действительности; отец, как и сам сновидец, - хороший водитель и пьет весьма умеренно. Сновидец хорошо относится к своему отцу и восхищается его успехами.

Поскольку во сне вырисовывается такой неблагоприятный образ отца, можно предположить, что сновидцу только кажется, что он хорошо относится к отцу, тогда как на самом деле он чувствует, что тот его подавляет, или завидует ему. Однако не было никаких зацепок, чтобы подтвердить это предположение. Поэтому Юнг вынужден был поставить вопрос по-другому: «Не почему, а зачем ему приснился этот сон?» В таком случае получается следующий ответ: отца нужно принизить не потому, что к нему относятся плохо, а потому, что слишком хорошо. Сновидец относится к тем людям, «которых французы называют fils a papa. Отец продолжает оставаться гарантом его жизни... И даже более того, особая опасность состоит в том, что именно из-за отца он не видит своей действительности, из-за чего бессознательное прибегает к искусственному кощунству, чтобы принизить отца и тем самым возвысить сновидца... (Это) толкование было правильным и, соответственно, было принято, то есть сновидец сам с ним согласился» (Jung 1934b, параграф 336-337).

Мы выбрали этот пример, потому что он, как нам кажется, может хорошо проиллюстрировать некоторые важные представления Юнга, касающиеся толкования сновидений.

1.  Что касается учета контекста, то человеку, знакомому с методом Фрейда, бросается в глаза, что Юнг практически отказывается от так называемого «свободного ассоциирования». По его словам (там же, параграф 319), речь для него идет «не о бес конечном "свободном ассоциировании", основанном на образах сновидения, а о тщательном, сознательном прояснении ассоциативных связей, которые объективно сгруппированы вокруг образа сновидения» (курсив мой. - К Т. Ф.-В.), «С помощью свободного ассоциирования я не достигаю цели - точно так же я едва ли смог бы с его помощью расшифровать хеттскую надпись. Разумеется, с его помощью я прихожу ко всем выделенным мною комплексам, но для этой цели мне не нужно сновидение - я вполне могу обойтись запрещающим знаком или предложением из газеты. Благодаря свободному ассоциированию выявляются комплексы, но смысл сновидения - только как исключение» (там же, параграф 320).

Ассоциации могут быть какими угодно, но только не свободными; напротив, они строго детерминированы - правда, самим субъектом. Поэтому на самом деле они напрямую ведут от объекта - например, образа сновидения - к интимной сфере субъекта (к комплексам). Разумеется, Юнг не оспаривает, что выявление комплекса может оказаться эффективным в терапевтическом отношении. Тем не менее он полагает, что раскрытый комплекс (как правило) не имеет ничего общего со сновидением, и предпочитает приходить к пониманию смысла сновидения, поскольку именно так можно оказать глубокое воздействие.

Поэтому он придерживается образа сновидения, объекта, не позволяет себе отойти от него и словно окружает его со всех сторон: как сновидец относится к отцу? Кто его отец? Как они водят автомобиль? Как они относятся к употреблению спиртного? Были ли автомобильные аварии? Таким образом, возникает картина сознательной ситуации сновидца, с которой можно соотнести значение сновидения.

2.  Но как происходит такое соотнесение и в чем состоит упомянутое глубокое терапевтическое воздействие сновидения? В нашем примере сновидцу говорится: твой отец - не безупречный образец, за который ты его принимаешь; напротив, ты должен призвать его к порядку! Очевидно, завышенная оценка отца (в нынешней ситуации сновидца!) должна быть устранена, односторонность сознания сглажена, соотношение сознательное/бессознательное уравновешено. Для упомянутых выражений существует латинское понятие «компенсация». Юнгу оно представляется наиболее пригодным для выражения функции сновидений, поскольку охватывает все ступени - от подкрепления сознательной установки и более или менее выраженной ее модификации до резкого противопоставления.

В нашем примере сновидение пытается вывести сновидца за пределы самого себя, выставляя его - соответственно следующей фазе жизни, в которую ему предстоит вступить, - более взрослым. Юнг называет этот вид компенсации проспективным и противопоставляет ему компенсацию редуктивную, преуменьшающую. Здесь можно привести такой пример (Jung 1934b, параграф 297 и далее): «У меня консультируется один человек, занимающий ответственную должность. Он страдает тревожностью, неуверенностью в себе, головокружением, доходящим иногда до рвоты, помрачением сознания, одышкой, то есть состоянием, которое легко можно спутать с горной болезнью. Этот пациент сделал необычайно успешную карьеру. Он был сыном бедного крестьянина, но благодаря своей целеустремленности, огромному усердию и талантам ступенька за ступенькой поднимался вверх по социальной лестнице и занял руководящую должность, которая открывала перед ним большие перспективы, фактически он самостоятельно достиг своего рода "трамплина", с которого мог совершить далекий прыжок, если бы вдруг у него не возник невроз. Пациент не мог удержаться от стереотип ных слов: "И как раз теперь, когда..." и т. д. По-видимому, симптоматика горной болезни особенно подходила для того, чтобы наглядно отобразить своеобразную ситуацию пациента». Пациент рассказал следующий сон: «Я в спешке собираю вещи, потому что собираюсь уехать. Я все еще собираю свою поклажу, но ничего не могу найти. Время подгоняет, поезд должен вот-вот отправиться. Наконец, мне удается собрать свои пожитки, я выскакиваю на улицу, но обнаруживаю, что забыл папку с важными бумагами, впопыхах возвращаюсь назад, нахожу их, затем мчусь на вокзал, но, похоже, не успеваю. И вот, из последних сил я вбегаю на платформу, чтобы увидеть, как поезд как раз в этот момент покидает здание вокзала. Он очень длинный и едет по какой-то странной S-образной кривой, и я думаю, что если машинист теперь не проявит внимания и даст полный ход, как только выедет на прямой путь, то последние вагоны поезда, которые пока еще остаются на кривой, в результате ускорения сойдут с рельсов. И действительно, машинист дает полный ход, я пытаюсь кричать, последние вагоны начинают раскачиваться и в самом деле сходят с рельсов. Происходит ужасная катастрофа. Я в страхе просыпаюсь». Смысл сновидения, очевидно, состоит в том, чтобы остановить сновидца, установить предел его бурной деятельности. Юнг. «Во сне изображается прежде всею тщетная нервная спешка - стремление еще больше преуспеть. Но поскольку все же машинист, ни с чем не считаясь, едет вперед, сзади возникает невроз - раскачивание и схождение с рельсов. Очевидно, на нынешнем этапе своей жизни пациент достиг высшей точки; низкое происхождение и усилия, потраченные на долгий подъем, исчерпали его силы. Он должен довольствоваться достигнутым, но вместо этого его честолюбие подстегивает его взбираться все выше - на этой высоте воздух слишком разряжен, и он не приспособлен к нему» (Jung 1934b, параграф 300-301).

3. В представлении Юнга о сновидениях мы со всей отчетливостью обнаруживаем финальный момент. Таким образом, Юнг отнюдь не оставлял без внимания связанные с этим научно-теоретические и гносеологические трудности, о чем свидетельствуют его рассуждения в самом начале работы «Об энергетике души» (Jung 1928b, параграф 1 etc.). Тем не менее мы не можем и не хотим вдаваться здесь в теоретическую дискуссию, поскольку на эти вопросы, в конечном счете, пожалуй, можно «ответить» лишь с мировоззренческой позиции. И все-таки представляется, что психология - по крайней мере, в практическом отношении - едва ли может обойтись без целевого подхода. Вопреки открытому отвержению Фрейдом представления о финальности, этот подход все же уже с самого начала присутствовал в психоанализе - достаточно вспомнить о функции сновидения как стража сна или об ошибочных действиях (ср. Phillips 1962, 55, 57).

4. Если же мы приняли идею о компенсаторной функции сновидения и вместе с тем о финальности, то тогда нас будет интересовать вопрос не о том, какая инстанция занимается сглаживанием, исправлением и уравновешиванием (ср. выше пункт 2), а о том, на достижение какой цели все это направлено. Как и в том случае, когда мы пытались объяснить возникновение Я, мы должны здесь вернуться к понятию Самости, которая, по мнению Юнга, является центром гипотетической психической целостности сознания и бессознательного. Тот компонент этой целостности, который является бессознательным, не переживается или, по крайней мере, не осознается. Многое указывает на то, что Самость пытается присоединить эту Тень к сознанию и, следовательно, к жизни индивида и таким образом добиться целостности. Прежде всего, наблюдения за сериями сновидений подтверждают гипотезу, «что в душе существует, так сказать, не зависящий от внешних условий, целенаправленный процесс» (Jung 1944, параграф 4). Юнг представил и прокомментировал такую серию сновидений (Jung 1944), причем уже само название («Символы сновидения процесса индивидуации») говорит, о чем идет речь при таком развитии, которое может происходить не только в аналитических условиях. Процесс индивидуации можно назвать одним из главных понятий Юнга; в разделе «Психотерапия» о нем будет говориться более подробно. Здесь же мы хотим лишь констатировать, что «тенденцию к индивидуации» можно увидеть и в наших примерах: молодой человек должен преодолеть сдерживающий прообраз, чтобы суметь взять на себя ответственность за свою жизнь, тогда как второй пациент получает предостережение, что он может потерять связь со своими корнями.

Пожалуй, здесь будет нелишним указать на возможное недоразумение. Компенсаторную функцию сновидения и его кажущуюся целенаправленность нельзя переоценивать в том смысле, что сновидение выступает в качестве, так сказать, непогрешимого оракула. Это было бы равносильно «отставке» сознания как ответственной инстанции. Процесс индивидуации отнюдь не является делом одного только бессознательного - по меньшей мере, это результат взаимодействия между сознанием и бессознательным, причем, как говорит Юнг, бессознательное выполняет функцию руководства, а сознание - функцию критики. Важнейшая особенность любого решения состоит в том, что оно всегда принимается при участии сознания. Само собой разумеется, при этом надо учитывать не только сновидения, но и другие факторы, например конкретную жизненную ситуацию, ибо «индивидуация включает мир, а не исключает его» (Jung 1947, параграф 432).

5. Рассмотрим еще раз два наших примера сновидений, точнее, их «главных действующих лиц»! Если не учитывать самого сновидца, то в первом сновидении это будет отец, а во втором - машинист. Становится очевидным, что «fils a papa» должен отделиться от своего отца. Это отделение будет иметь совершенно конкретные последствия для сновидца - его профессии, местожительства, финансовой самостоятельности. Во всех этих сферах важную роль играет отношение к реальному отцу.

Совершенно иначе обстоит дело во втором сновидении. Машинист не только никак не проявляется лично, но его нет и в реальной жизни сновидца. Поэтому нельзя также увидеть, какие реальные изменения в поведении сновидца могли бы возникнуть по отношению к этому человеку. Несмотря на это затруднение, у нас нет оснований не со гласиться с толкованием Юнга. Он говорил: «Но поскольку все же машинист, ни с чем не считаясь, едет вперед, сзади возникает невроз - раскачивание и схождение с рельсов»; и «(Пациент) должен довольствоваться достигнутым, но вместо этого его честолюбие подстегивает его взбираться все выше» (курсив мой. - К Т. Ф.-В.). Тем самым, проблема решается. Если в первом сновидении «отец» подразумевает реального человека, то во втором сне в образе машиниста выражается особенность самого сновидца. Соответственно, используя терминологию Юнга, в первом случае мы говорим об интерпретации на объектной ступени, а во втором - об интерпретации на субъектной ступени.

Различие основано на том, что в каждом случае существующий у меня образ (имаго) знакомого мне человека представляет собой смешение объективных и субъективных характеристик, поскольку вначале он содержит неизвестную долю проекций (см. выше). Эти перенесенные вовне компоненты личности могут восприниматься - например, как раз благодаря пониманию сновидения на субъектной ступени - как таковые и, тем самым, быть доступными для сознания, что, разумеется, означает расширение последнего. Толчок к такому пониманию проекций опять-таки дает Самость, а именно тогда, когда реализация соответствующего качества становится необходимой для развития личности или, иначе говоря, для процесса индивидуации. Если в обоих наших примерах интерпретация сновидений на объектной и субъектной ступенях совершенно естественна, то во многих случаях прийти к соответствующему решению не так просто. Здесь Юнг утверждает следующий принцип: «Если мне снится человек, с которым меня связывает жизненный интерес, тогда, несомненно, больше подходит толкование на объектной ступени. И наоборот, если мне снится далекий и безразличный мне человек, тогда больше подходит толкование на субъектной ступени» (1925, параграф 510). Нередко бывает, что по ассоциации с безразличным для сновидца персонажем сновидения ему вспоминается другой человек, с которым его связывает сильный аффект. В таких случаях Юнг также рекомендует использовать толкование на субъектной ступени. В этой связи он приводит следующий поучительный пример из личного опыта: «Однажды у меня произошел конфликт с господином А., причем постепенно я пришел к убеждению, что в большей степени неправ был он, а не я. В это время мне приснился такой сон: "Я консультировался по одному вопросу у адвоката; к моему немалому удивлению, он потребовал за консультацию не менее 5000 франков, против чего я стал энергично протестовать". Адвокат - несущественная фигура реминисценции, относящейся ко времени моей учебы. Но время учебы для меня важно, поскольку тогда я был участником многочисленных диспутов и споров. По ассоциации с бесцеремонностью адвоката мне приходит в голову мысль, сопровождаемая аффектом, о личности господина А. и продолжающемся конфликте. Теперь я могу перейти на объектную ступень и сказать: за адвокатом скрывается господин А., то есть господин А. предъявляет ко мне чрезмерные требования. Он не прав. В эти дни один бедный студент попросил у меня взаймы 5000 франков. Следовательно, господин А. - бедный студент, нуждающийся в помощи и некомпетентный, потому что он только-только начал учиться. Таким образом, никто вообще не имеет права предъявлять требования или иметь свое мнение. Исполнением желания было бы следующее: мой противник незаметно обесценен, устранен, а мне обеспечено спокойствие. Однако на самом деле я проснулся в этот момент сновидения, переживая сильнейший аффект из-за наглой выходки адвоката. То есть "исполнение желания" отнюдь не добавило мне спокойствия. Несомненно, за адвокатом скрывается неприятный инцидент с А. Но примечательно, что сновидение воспользовалось образом безразличного для меня юриста времен моей учебы. С адвокатом у меня ассоциируются судебная тяжба, упрямство, несговорчивость - и в памяти всплывает воспоминание из студенческого времени, когда я часто (прав я был или не прав) упрямо, настойчиво и несговорчиво отстаивал свою позицию, чтобы создать, по крайней мере, видимость превосходства. Этот момент - и я это чувствую - имеет отношение к спору с господином А. Теперь я знаю, что именно я сам - точнее, непригодная для нынешней жизни часть меня - и есть тот человек, который, не идя ни на какие уступки, предъявляет чрезмерные требования ко мне, то есть хочет забрать у меня слишком много либидо. Я понимаю также, что спор с господином А. не может прекратиться потому, что несговорчивый человек во мне по-прежнему желает добиться "справедливого" результата Это понимание привело к разумному, как .мне кажется, результату, тогда как толкование на объектной ступени было безрезультатным, поскольку я не вижу ни малейшего доказательства того, что сновидения являются исполнениями желаний. Указывая мне, какую ошибку я совершаю, сновидение предоставляет мне этим возможность усовершенствовать свою установку, что всегда приносит пользу. Естественно, к такому результату приходишь лишь благодаря интерпретации сновидения на субъект ной ступени» (Jung 1925, 511-512).

Эти последние слова Юнга служат для нас обоснованием того, почему в своем изложении мы несколько большее место отводим толкованию сновидений на субъект ной ступени. Безусловно, его можно назвать значительным развитием прежней психологии сновидений. Вместе с тем, возникает другая проблема: при всей своей популярности такое толкование все же требует от нас занять определенную позицию по отношению ко всему, что делают многочисленные неоднозначные - или даже однозначные! - персонажи в наших снах!

6.  Теперь от интерпретации сновидений на субъектной ступени мы можем перебросить мостик к теории комплексов. Тот факт, что неосознаваемые нами качества проявляются в образах людей в наших снах, позволяет по-новому подойти к представленной ранее проблеме расщепления личности. Если мы понимали про являющиеся в этих случаях частичные личности как комплексы, то теперь в самостоятельных фигурах наших сновидений мы видим предварительную ступень таких расщеплений. Они еще не настолько развились, чтобы суметь справиться с бодрствующим Я, но тем не менее проявляют активность по отношению к нему и иногда могут существенно ограничивать его свободу. Поэтому Юнг безо всяких колебаний называет комплексы «действующими лицами наших снов» (Jung 1934a, параграф 202). От себя добавим, что это относится также и к прочим реквизитам сновидения (вещам, предметам, местности, событиям, обстановке и т. д.)

Делая еще один шаг вперед, мы можем предположить, что различные ступени комплексов, видимо, будут выражаться в снах через «дистанцию», на которой данный персонаж сновидения находится по отношению к нам. В таком случае брат, близкий друг или враг будет указывать на комплекс третьей ступени, просто знакомые - на комплекс второй ступени и, наконец, в образе посторонних людей в сновидении проявляются комплексы первой ступени, причем такие сновидения часто сопровождаются ощущением чего-то зловещего. Чем меньше при этом выражены описанные свойства, с тем большей вероятностью мы имеем дело с пока еще мало насыщенным ядром комплекса, то есть с архетипом.

7. Такие чисто архетипические сновидения характеризуются помимо прочего тем, что разработка контекста (пункт 1), как правило, затруднена или вообще бесперспективна. Мы понимаем это сразу, ведь по определению комплекс первой ступени совершенно чужд сознанию. Поскольку обычным способом интерпретировать его важнейшую основу невозможно, Юнг разработал для сновидений подобного рода особый метод. Он заключается в том, что человек, занимающийся толкованием сна, дополняет данный мотив сновидения (человека, предмет, действие и т.д.) сопоставимым материалом из мифологии, религии и фольклора, благодаря чему в благоприятном случае удается все больше приблизиться к его смыслу. Юнг назвал эту процедуру «амплификацией» (от латинского amplificate - распространять, расширять). Она основывается на представлении о том, что непонятное содержание относится к коллективному бессознательному, и вместе с тем на предположении, что оно уже проявлялось в другой, похожей форме. Разумеется, этот метод предполагает наличие соответствующих знаний в данных областях. Но и развитое чувство реальности не должно теряться в безграничной фантазии, иначе можно довести интерпретацию до абсурда. В уже упоминавшемся сочинении «Символы сновидения процесса индивидуации» (в работе «Психология и ал химия», 1944) Юнг наглядно показал, как можно использовать этот метод.

Вряд ли в нашей небольшой по объему статье можно показать достаточно яркий пример применения метода амплификации в терапии. Поэтому интересующимся этим вопросом читателям мы можем порекомендовать прочесть упомянутое сочинение Юнга, а также описание применения этого метода в работе К. А. Майера (Meier 1972, 20 etc.).

Пациент Майера в течение многих лет страдал меланхолией. Болезнь настолько его парализовала, что он мог приходить на прием только в сопровождении своей жены и был почти неспособен вести беседу. После первой консультации ему приснилось следующее: «Я занимался ловлей форели... Я ловил ее обычной снастью (удочкой и т. д.). Мне постоянно не везло. Потеряв всякое терпение, я взял трезубое копье, которое лежало рядом, и мне сразу удалось пронзить им огромную рыбину».

Майер усматривает в трезубце атрибут Посейдона Свой всесторонний анализ мифов о Посейдоне он сводит к тому, «что Посейдон - один из могущественнейших богов, что он воплощает, так сказать, хтоническую сторону Олимпа, что он очень иррационален и эмоционален и что всякий раз, когда у него возникают вспышки ярости, он становится креативным» (там же, 25-26). Что касается самого случая, то Майер утверждает: «Сновидение сообщало о начале процесса выздоровления», поскольку «в течение десяти дней после этого инициального сновидения состояние пациента стало постепенно улучшаться, и в конце концов наступило полное излечение».

Разумеется, при изложении данного случая речь не идет о расхваливании этого метода лечения; кроме того, важно подчеркнуть спонтанное совпадение архетипического содержания сновидения с исцелением.

8. Наверное, ясно, что сновидение (трезубец), указывающее на хтонический, иррациональный и эмоциональный потенциал, проявления которого, как правило, креативны, вполне пригодно для того, чтобы сообщить о завершении многолетней полной апатии. Если же благодаря амплификации удалось облечь смысл этого образа в слова, это еще не означает, что теперь этот смысл стал постижимым рационально. Очевидно, что выражения типа «вновь пробудившаяся жизненная энергия» слишком блеклые, чтобы передать эмоциональное содержание образа. Сохраняется не укладывающийся в рациональную формулировку «остаток», значение которого нельзя недооценивать.

Такой образ Юнг называет истинным символом, то есть «наилучшим обозначением или формулой выражения относительно неизвестного, но тем не менее воспринимаемого как данность или необходимость положения вещей» (Jung 1921, параграф 894). Тем самым он отличает символ как от знака, так и от симптома и аллегории, которые указывают на известный факт. Символ состоит из сознательных и бессознательных компонентов, а потому становится выражением соединения обеих областей и постоянно оповещает об изменении - правда, при условии, что сознание распознает его как таковой и перерабатывает, вступает с ним в контакт. Последнее является необходимым условием: в случае Майера требовалось не только обратить внимание пациента на сновидение; последующее многомесячное лечение состояло как раз в конфронтации пациента со своей «иррациональной и эмоциональной» стороной, и только эта конфронтация обеспечила стойкий эффект лечения (см. изложение данной терапевтической работы: Meier 1972,175 etc). Можно представить, что ассимиляция этих недавно выявленных аспектов оказала влияние и на внешнюю сторону жизни пациента, что позволяет нам еще раз подчеркнуть важность взаимодействия сознания и бессознательного. Насколько сознание было неспособно найти выход из депрессии, настолько неэффективным осталось бы сновидение о трезубце без соответствующей сознательной переработки.

На этом мы заканчиваем свое изложение представлений Юнга о сновидениях, несмотря на то, что о полноте этого обзора здесь не может быть и речи. Мы не затрагивали, например, отношение сновидений к парапсихологии и экспериментальное исследование снов; пожалуй, воззрения Юнга могли бы внести немаловажный вклад в обе эти области. Читателя, интересующегося парапсихологией, следует адресовать к работе Юнга «Синхроничность как принцип акаузальных взаимосвязей» (Jung 1952а). Экспериментальные исследования сновидений лишь после смерти Юнга стал всерьез проводить его ученик К. А. Майер (см., в частности, Meier 1975b и 1972; см. также статью Г. Дикманна и Э. Юнга в этом томе).

Несмотря на то, что Юнг занимался психотерапией в течение всей своей профессиональной жизни, то есть больше чем полстолетия, на основе его сочинений отнюдь не просто представить себе, что, собственно говоря, он делал в часы приема. Подробных описаний случаев, какие мы находим, в частности, у Фрейда, у него нет. Пожалуй, как это следует из некоторых высказываний Юнга, на него произвели очень большое впечатление индивидуальные различия пациентов, и поэтому он не мог сразу же переносить опыт, приобретенный в работе с одним пациентом, на следующего. Почти всего его анализанды единодушно рассказывают, что самым ярким его качеством в процессе терапии была спонтанность. Таким образом, он, скорее всего, придерживался представления, что терапевт, если он обладает достаточной психологической подготовкой и устанавливает хороший раппорт с пациентом, не нуждается ни в какой технике в собственном смысле слова; более того, использование техники, по мнению Юнга, может даже причинить вред. В дальнейшем мы сможем подкрепить это предположение, а также обнаружим причины такой позиции Юнга; но мы также увидим, что Юнг в своей терапевтической работе непременно исходил из определенных принципов, хотя и всегда оставался верным предостережению, высказанному в одной из своих ранних работ: «Нельзя делать рецептов из психоанализа!» (Jung 1914, параграф 631).

Работы Юнга, посвященные «практике психотерапии», объединены в так и озаглавленном 16-м томе собрания сочинений. Прекрасный обзор терапевтических представлений Юнга содержится в так называемых «Двух работах по аналитической психологии», вошедших в 7-й том, а именно в сочинениях «О психологии бессознательного» (Jung 1942) и «Отношения между Я и бессознательным» (Jung 1928c). О ранних взглядах Юнга дает представление 4-й том, «Фрейд и психоанализ»; важная информация содержится также в переписке Юнга с Р. Лойем (Jung 1914).

Наше описание следует предварить указанием на то, что здесь по сравнению с предыдущими разделами большее влияние может оказывать «личное уравнение» посредника: ввиду упомянутого недостатка детальных казуистических описаний, принадлежащих самому Юнгу, окажутся неизбежными наши собственные интерпре­тации, но при этом мы постараемся связать их с предшествовавшими рассуждениями.

В статье «Принципиальные вопросы практической психотерапии» (Jung 1935) Юнг прежде всего констатирует, что «психотерапия не является простым и однозначным методом». Она, скорее, «в определенном смысле - диалектическая процедура... то есть беседа или полемика между двумя людьми» (там же). «Диалектику» Юнг понимает здесь как «метод создания новых синтезов». То есть он понимает этот термин примерно в духе гегельянской школы, утверждая тем самым, что речь не идет о рациональной (логической) процедуре. Вывод из этого представления заключается, в частности, в том, что закрытый процесс в принципе ретроспективно доступен рациональному пониманию, но его течение прогнозировать невозможно. Необходимо считаться с иррациональными, непредсказуемыми моментами.

 

 

В той же статье Юнг характеризует «Персону» как «психическую систему», под которой следует понимать, пожалуй, целостность сознания и бессознательного и их динамику. Эта абстрактная формулировка - причем мы надеемся, что этот скелет в ходе нашего изложения обрастет плотью конкретной феноменологии, - позволяет нам создать следующую модель (по Meier 1975b, 199).

В обеих системах I и II сознание (А и В соответственно) и бессознательное (С и D соответственно) занимают по отношению друг к другу полярные позиции. Стрелки (1 -12) обозначают двенадцать возможных связей между четырьмя кардинальными точками, о чем более подробно будет рассказано в дальнейшем.

Разумеется, схема, представленная на рисунке 1, относится к любым возможным отношениям между двумя людьми: дружбе или вражде, браку, отношениям между учителем и учеником и т. д. Точно так же ее можно применить к психотерапии, независимо от того, как она проводится - по Фрейду, Адлеру, Бинсвангеру, Роджерсу, Торпу, Янову или Юнгу.

И наоборот, содержание, которым наполняется схема, может быть самым разнообразным. Если «Система I» будет означать аналитика, а «Система II» - анализанда или пациента, то мы получим специфические условия отношений в рамках аналитической терапии. В результате оба партнера будут играть совершенно конкретные роли, что равносильно соответствующей настроенности и реактивной готовности. Мы можем вспомнить в этой связи наше описание ассоциативного эксперимента; «констелляция», создаваемая условиями эксперимента, специфическим образом влияет на его результаты. Как оказалось, на ситуацию реагирует не только сознание, но и бессознательное, содержания и комплексы которого располагаются соответствующим образом.

Анализанд сначала находится в затруднительном положении. Обращаясь за помощью, он прекрасно сознает свои трудности. Он готов по возможности обстоятельно рассказать свою «историю», но при этом все же опасается, что ему придется отчитываться за свое поведение или даже что он столкнется с осуждением. Он надеется найти у своего визави помощь, но не может сразу представить, в чем эта помощь может состоять. Он готов поверить в анализ, но вместе с тем достаточно образован, чтобы знать, что все творения человеческих рук имеют границы. Он не уверен в том, кто его партнер - компетентный специалист или шарлатан. Аналитик тоже видит своего визави впервые. Он слушает пациента, и у него формируются первые впечатления. Каков данный случай - простой или сложный? Как легко здесь можно обмануться! Напоминает ли ему пациент похожие случаи? Почувствовал ли он запрос пациента и может ли он ему помочь? Достаточны ли его знания и опыт? Нет ли у него самого или в его ближайшем окружении аналогичных проблем, и как он будет с ними справляться? Кроме того, у каждого есть сложное сочетание симпатии и антипатии. Уже при таком поверхностном рассмотрении констелляция оказывается крайне сложным и уникальным феноменом.

Рассмотрим эти отношения более детально, подробнее исследуя различные типы связи (стрелки 1 - 12).

Стрелка 1 обозначает сформулированные высказывания анализанда, например, описание его симптомов, рассказ об истории его жизни, зачастую настоящие исповеди. Стрелка 2 обозначает ответ аналитика, его оценку услышанного, возможно, некий практический совет, дополнения, вопросы, замечания по поводу дальнейшей аналитической работы (частота сеансов и т. д.), позднее также интерпретации, например, снов и фантазий. Обозначим пару 1 и 2 как осознанное отношение.

Стрелка 3 отображает влияние бессознательного на сознание анализанда. В сущности, оно включает в себя аффективные воздействия, которым подвергается пациент, то есть разного рода эмоциональные проявления, относящиеся к аналитику, например доверие или недовольство, или проявления, не зависящие от него, например депрессию.

 

Сюда же, разумеется, относятся сновидения и фантазии. Влияния, обозначенные стрелкой 5, мы можем разделить на спонтанные воздействия, которые сознательная установка оказывает на бессознательное, приводя к тому, что бессознательное начинает «компенсировать» односторонность сознания, и внимание, направляемое сознанием на бессознательное. Оно важно для нас в том отношении, что нередко только в аналитических условиях, то есть только при произвольном внимании, пациенту удается вспомнить свои сны и фантазии. Соответственно в случае аналитика действуют влияния, обозначенные стрелками 4 и 6, - во всяком случае, они должны быть! Следовательно, он должен держать свои «внутренние» реакции, фантазии, настроения, аффекты под строгим контролем, чтобы в целом сохранить свою объективную позицию. Таким образом, стрелки 3-6 обозначают непосредственные отношения между сознанием и бессознательным у анализанда и аналитика.

Стрелки 7 и 8 обозначают влияние сознания одного партнера на бессознательное другого, то есть прежде всего на его эмоциональную сферу. До сих пор для его обозначения существует выражение «манипуляции»; связанная с ним негативная оценка, по-видимому, объясняется в первую очередь тем, что «реципиентом» этих влияний является бессознательное, с которым ассоциируется хитрость и обман. Таким образом, стрелкой 7 могут обозначаться, к примеру, симуляция или диссимуляция со стороны пациента, благодаря которой он хочет привлечь к себе или, наоборот, отвлечь от себя внимание аналитика. С другой стороны, стрелкой 8 обозначается рекомендованная Фрейдом «фрустрация», то есть стойкость аналитика по отношению к определенным эмоциональным требованиям пациента, которые могут восприниматься прежде всего аффективно. Пожалуй, нелишне отметить, что запланированный результат оказывается тем менее достижимым, чем более осознанно он принимается реципиентом.

Стрелками 9 и 10 обозначаются влияния, с которыми мы познакомились раньше под понятием проекции. Имеется в виду, что качества одного партнера бессознательно приписываются другому. Кроме того, мы встречаем здесь феномены, которые в аналитической терапии известны под названием «перенос» (9) и «контрперенос» (10) (см. статью М. Мукка в т. I). Этот термин восходит к Фрейду; он установил, что пациенты нередко обнаруживают у аналитика черты людей из своего окружения в детском возрасте, то есть черты отца, матери, няни, братьев и сестер. То, что это происходит именно так, эти люди не могут понять непосредственно; и именно аналитик раскрывает проявления переноса на основании определенных высказываний или поведения анализанда - пациент высказывается или ведет себя так, словно аналитик - это его отец (мать и т. д.), или, быть может, так, как он в прошлом реагировал на людей из своего окружения. Значение этого феномена для анализа было понято очень давно; в 1907 году, во время своей первой встречи Фрейд и Юнг были единодушны в том, что перенос - «это альфа и омега аналитического метода» (Jung 1946, параграф 358). Анализируя проявления переноса, терапевт может привлечь внимание анализанда к его бессознательным детским способам поведения, которые, таким образом, оказываются под контролем сознания и могут быть преодолены благодаря знакомой нам интеграции автономных комплексов в сознание.

Разумеется, с течением времени это первоначальное понятие переноса расширилось и, в конечном счете, стало охватывать все бессознательные проявления анализанда, которые так или иначе относятся к аналитику. Из этого следуют два важных вывода. Во-первых, Юнг констатировал, что направленные на аналитика проекции зачастую превосходят любые человеческие мерки, например, когда он предстает в качестве всеведущего человека или спасителя (или, в случае негативного переноса, в виде противоположных образов). Такое содержание - именно из-за его сверхчеловеческих качеств - уже нельзя было приписывать Я анализанда; эту проблему мы подробно рассмотрим чуть позже.

Во-вторых, если мы сделаем нашу схему действительно симметричной, то стрелка 10 «должна охватывать все бессознательные проявления аналитика, которые тем или иным образом связаны с анализандом» (см. выше). К ним относятся проекции личного или надличного характера на анализанда (то есть в том числе и иллюзорные представления о нем!), а также активация автономных комплексов аналитика в процессе аналитического взаимодействия. Поскольку эмпирически установлено, что перенос и контрперенос также симметричны, то в случае упомянутых сверхчеловеческих содержаний у аналитика может произойти позитивная или негативная инфляция, то есть у него могут возникнуть фантазии о своем величии или ничтожестве. При казуистическом рассмотрении эти феномены выступают как своеобразные проявления психической инфекции, и практически такое лечение выливается в «folie a deux»

Возникает вопрос: при каких условиях вообще возможно осмысленное, то есть по меньшей мере достаточно объективное лечение? Вполне можно утверждать - и в этом нет никакого цинизма, - что это сопряжено с настоящим профессиональным риском для аналитика; в конце концов, очевидно, что близкое соприкосновение с душевными расстройствами отнюдь не безопасно. С другой стороны, от «несчастных случаев» подобного рода можно защититься, а потому они - относительно редкое исключение. К таким превентивным мерам относится, в первую очередь, основательная подготовка аналитика, обязательный элемент которой составляет «учебный анализ» - это требование Юнг ввел в глубинную психологию, и оно было принято всеми другими школами. Заметим попутно, что «учебный анализ» ничем не отличается от обычного анализа. Его цель заключается в том, чтобы начинающий аналитик ознакомился со своим собственным бессознательным либо, поскольку это бессознательное, как известно, в принципе неисчерпаемо, научился так или иначе с ним управляться. В юнгианской школе «учебный анализ» предполагает, по меньшей мере, 300 часов и проводится в течение не менее трех лет. Кроме того, кандидат начинает самостоятельно проводить лечение под строгим контролем опытных аналитиков. Большое значение имеет также установка аналитика по отношению к своей профессии: это действительно должна быть профессия, а не эрзац неудачно сложившейся собственной жизни. Юнг постоянно подчеркивал важность выполнения семейных и социальных обязанностей в период огромных нагрузок и напряжения. Это, разумеется, относится и к его последователям.

Относительность авторитета и объективности аналитика, к которой привели наши рассуждения о симметрии аналитической ситуации, возрастет еще больше, если принять во внимание оставшиеся стрелки 11 и 12. Здесь заключена первопричина и цель того, что происходит в бессознательном, то есть во мраке неизвестного; поэтому о них можно сделать вывод лишь косвенно.

Иллюстрацией влияний, обозначенных стрелкой 11, может служить часто встречающееся явление, когда аналитик неожиданно замечает, что ведет себя по отношению к определенному пациенту иначе, чем обычно. Фордхэм (Fordham I960, 247) описывает, например, как он вдруг перестал отвечать на вопросы пациентки. Это его поведение открылось ему лишь постепенно, и только потом он узнал от пациентки о том, что ее отец точно так же вел себя с ней! Можно сказать, что в данном случае вследствие переноса аналитик непосредственно сделался его прообразом. Следующее мое собственное переживание относится чуть ли не к области парапсихологии. Я спрашиваю пациента, намекая на некоторые его мазохистские формы поведения, не находит ли он забавным, что позволяет обстреливать себя, подобно святому Себастьяну, привязанному к столбу. После этого он рассказывает мне сон, приснившийся на прошлой неделе, в котором пациенту привиделся пожилой мужчина, поручивший ему накрыть статую Себастьяна большим платком (Frey-Wehrlin 1963, 78 etc.)! Вместе с тем, последний пример поднимает вопрос, возможна ли вообще причинная связь между двумя этими событиями. Поэтому по поводу подобных явлений К. А. Майер (Meier 1975b [1954], в частности, с. 108 и да лее) высказал предположение, что обе системы (партнеров) организуются одним и тем же архетипом. Такая гипотеза представляется нам вполне вероятной, ведь влияния, обозначенные стрелками 11 и 12, если они достаточно глубоки, относятся к области коллективного бессознательного, к которой принадлежат обе системы. Отсюда нетрудно перекинуть мостик к упомянутому переживанию Юнга, связанному с жуком-скарабеем, и тем самым к понятию синхроничности.

К сожалению, наверное, вряд ли возможно найти примеры влияний, обозначенных стрелкой 12, но, если учесть упомянутую гипотезу (о том, что речь здесь может идти о влиянии третьего фактора), их значение понять, пожалуй, несложно.

Завершая обсуждение приведенной выше схемы, отметим, что в целях наглядности изложения отдельные влияния рассматривались здесь изолированно. Но, само собой разумеется, терапевтические отношения представляют собой нечто целостное, и их внутренняя динамика объясняется постоянным взаимодействием всех компонентов. Точно так же переходы между полюсами сознания (А и В) и бессознательного (С и D) плавные; неясная промежуточная область «полусознательного» доступна непосредственному переживанию любого человека. То же самое относится к разделению систем I и II: оно полное только в верхней, то есть в сознательной области; чем глубже мы опускаемся и, тем самым, приближаемся к коллективному бессознательному, тем более расплывчатыми становятся границы между двумя индивидами, о чем наглядно свидетельствуют влияния, обозначенные стрелками 11 и 12.

И, наконец, мы представили эту схему так, словно все взаимодействия происходят в пустом пространстве. На самом деле и аналитик, и анализанд живут каждый в своем мире и в непрерывном взаимодействии с ним. Это внешнее окружение мы можем представить как находящееся в левой или правой части схемы, и мы можем также предположить, что между ним и аналитической диадой всегда происходит взаимодействие. То, что снизу может воздействовать область коллективного бессознательного и его архетипов, мы уже видели. Но и сверху происходит вмешательство мира, как бы сказал Юнг, коллективного сознания, то есть действительности со всеми ее социальными и культурными ценностями, с которыми все мы живем.

Юнг всегда рассматривал свою теорию в контексте непрерывного развития глубин ной психологии и психотерапии. Мы тоже надеемся, что наши рассуждения в этом разделе не создадут у читателя впечатления, будто теория Юнга возникла на пустом месте. Подытоживая то, о чем говорилось выше, мы можем сказать, что вклад Юнга в глубинную психологию заключается, в частности, в развитии представлений Фрейда с помощью гипотезы о коллективном бессознательном и архетипах. Из этого вытекает вывод о теснейшей взаимосвязи аналитика и анализанда в этом общем для них глубинном слое и, тем самым, о симметрии терапевтической ситуации, то есть о включенности личности аналитика в терапевтический процесс. В качестве внешнего признака этому соответствует, в частности, «равноправное» расположение по отношению друг к другу пациента и терапевта в юнгианской терапии в противоположность их асимметричному расположению в психоаналитической ситуации, в которой терапевт сидит позади лежащего на кушетке анализанда и невидим для него.

Однажды Юнг представил свое место в общей глубинной психологии следующим образом (Jung 1929, параграф 114 etc.): Если изменения, которыми обязательно сопровождается воспитание, нарушают психическое равновесие, то есть приводят к развитию невроза, напрашивается мысль устранить это состояние через его воссоздание в памяти. Это было целью катартического метода Брейера, который Фрейд вначале использовал в своей работе. Юнг называет эту ступень «признанием». Однако вскоре выяснилось, что достигнутые с его помощью результаты зачастую оказывались недолговечными, а излечение зависело от продолжения отношений пациента с терапевтом.

Таким образом, возникла проблема переноса. Если, как известно, для Брейера это стало поводом для отказа от недавно изобретенного психотерапевтического метода, то Фрейд стал разрабатывать метод толкования, с помощью которого должен был устраняться перенос. Это - ступень «разъяснения». Но и в этом случае может произойти «застревание», когда, например, пациент понимает неприемлемость инфантильного требования, но у него нет энергии, чтобы самому измениться. Поэтому теперь на сцену выходит «воспитание», которое входит в задачу социально ориентированной психологии Адлера.

На какой бы ступени ни достигался успех лечения, все же он всегда оценивается по критерию дееспособности, социальной приспособленности. Это, пожалуй, относится к большинству молодых пациентов, которые рано или поздно должны добиться приспособления к внешней реальности.

Юнг также не оставляет никаких сомнений в своей позиции, что человек обязан справляться со своими практическими и общечеловеческими жизненными задачами. В своих работах, посвященных «практике», он категорически утверждает: «Надо стремиться, насколько это возможно, к нормализации и рационализации. Если терапевтический успех достигнут, то тогда, пожалуй, можно довольствоваться тем, что есть» (Jung 1929a, параграф 82). Уже из этого видно, что образ Юнга как далекого от мира мистика и мечтателя - просто недоразумение.

Между тем, его собственный вклад в терапию относится к тем случаям, когда упомянутые «ступени» не привели к успеху. Он от них не отказывается, а скорее дополняет их. «То, что я могу сказать, относится к моменту, когда заканчивается лечение и начинается развитие. Стало быть, мой вклад в терапию ограничивается теми случаями, где рациональное лечение не достигает удовлетворительного результата. Материалы о больных, имеющиеся в моем распоряжении, собираются своеобразно: свежие случаи составляют явное меньшинство. Большинство же имеет за собой одну из форм психотерапевтического лечения, а именно лечение с частичным или негативным результатом. Более двух третей моих пациентов - люди уже на склоне лет, и примерно в трети случаев они страдали не от клинически определенных неврозов, а от бессмысленности и беспредметности своей жизни. Я ничего не имею против того, чтобы охарактеризовать подобную тенденцию как общий невроз нашего времени» (Jung 1929a, параграф 83).

Юнг относит границу между первой и второй половинами жизни примерно к 3.5-40-летнему возрасту. Чтобы пояснить особую проблематику людей этого возраста, он прибегает к следующему образу: «Я имею в виду солнце, одушевленное человеческим чувством и наделенное сиюминутным человеческим сознанием. Утром оно появляется из ночного моря бессознательного, освещая широкий, пестрый мир, и чем выше оно поднимается на небосводе, тем дальше распространяет свои лучи. В этом расширении сферы своего влияния, связанном с восходом, солнце будет видеть свое предназначение и усматривать свою высшую цель в том, чтобы подняться как можно выше и тем самым как можно больше распространить свою благодать. С этим убеждением солнце достигает непредвиденной полуденной высоты - непредвиденной, потому что из-за своего однократного индивидуального существования оно не могло знать заранее собственного кульминационного пункта. В двенадцать часов дня начинается закат. Он представляет собой инверсию всех ценностей и идеалов утра. Солнце становится непоследовательным. Оно как бы убирает свои лучи. Свет и тепло убывают до полного угасания» (Jung 1930, параграф 778. Курсив мой. - К Т. Ф.-В.).

Наряду с жизненным рубежом как показанием к проведению специфической юнгианской терапии есть и другой - частично совпадающий - параметр. Юнг пишет: «Однако понятие "нормальный человек", как и понятие "адаптация", является ограниченным, предполагая нечто усредненное. Приспособление - это желанная цель, например, для тех, кому тяжело дается умение ладить с миром, или же для тех, кто из-за своего невроза не в состоянии вести нормальное существование. "Нормальный человек" - идеальная цель для неудачников, для всех тех, кто находится ниже общего уровня приспособленности. Однако для людей, которые способны на большее, чем средний человек, для людей, которым совсем не трудно добиться успеха, добиться более чем скромных достижений, идея или моральное принуждение ничем не отличаться от "нормальных" людей, по сути, - прокрустово ложе, непереносимая смертельная скука, бесплодный, безнадежный ад... Мысль, которая могла бы прийти кому-нибудь в голову, - сделать первых нормальными - была бы воспринята этими людьми как дурной сон, ибо самая глубокая их потребность состоит в том, чтобы вести "ненормальную" жизнь» (Jung 1929a, параграф 161).

Нужно ли еще раз подчеркивать, что речь здесь не идет об оправдании лодырей и бездельников? Использование Юнгом понятия «ненормальности», которая превосходит общий уровень приспособления, стало причиной того, что многие считают Юнга представителем элитарного учения о мудрости. Нередко эта характеристика имеет негативный оттенок. И, наоборот, А. Мичерлих, которого едва ли можно заподозрить в «политических» пристрастиях, считает: «Аналитическая психология Юнга... - одна из немногих альтернатив позитивизму, который во всем мире приобрел качества однопартийной системы» (Mitscherlich 1974).

Замечание Мичерлиха, выступающего с позиции обличителя пороков своего времени, затрагивает то общее, что объединяет два показания к проведению юнгианской терапии, - речь идет об адаптации к внутреннему миру, которая не менее важна, чем адаптация к реальности и объективности внешнего мира. «В моей картине мира присутствует огромное внешнее и такое же огромное внутреннее, а между ними находится человек» (Jung 1929b, параграф 777).

Теперь мы обратимся к вопросу о том, каким путем, по мнению Юнга, можно прийти к адаптации к внутреннему миру. При этом мы в основном будем следовать работе «Отношения между Я и бессознательным» (Jung 1928c, параграф 202 etc.).

Главный раздел этого сочинения озаглавлен «Индивидуация», под которой Юнг понимает «самоосуществление» (Jung 1928c, параграф 266). В одном из предыдущих разделов мы рассматривали становление сознания и его функцию, заключающуюся, по сути, в одностороннем приспособлении. Сознание принимает роль, которую ему большей частью навязывает общество, и чтобы сыграть ее как можно лучше, индивид, в конечном счете, идентифицируется с нею. В результате под влиянием усложняющейся культуры происходит все большее отстранение от внутренних данностей, то есть, по существу, отказ от себя. Что в этом смысле означает внешняя адаптация (формирование «Персоны»), можно понять, когда например, изменяется представление человека, который в своем поведении целиком ориентирован на свои внутренние импульсы: По словам Юнга, «"канадцы, не знающие показной вежливости Европы", которые из одной публичной "gaffe" совершенно бесхитростно и наивно попадают в другую, добрые зануды, или трогательные дети, или - если это женщины - пугающие своей бестактностью призраки Кассандры, вечно неправильно понятые, не ведающие, что творят, и поэтому всегда рассчитывающие на прощение... Такие люди могут избегать разочарований и страданий всякого рода, сцен и актов насилия, лишь научившись понимать, как правильно вести себя в обществе. Они должны научиться понимать, чего ожидает от них социум; они должны увидеть, что в мире есть обстоятельства и люди, которые намного превосходят их; они должны знать, что означают для других людей их поступки. Для человека, надлежащим образом сформировавшего свою Персону, это, разумеется, будет не более чем учебным планом для первоклассников...» (Jung 1928c, параграф 318).

С помощью такого же приема попытаемся теперь рассмотреть ситуацию человека, не адаптированного к внутреннему миру. У него возникнут коллизии с внутренними образами и закономерностями, поскольку он их совсем не воспринимает и уж тем более не понимает. Сам того не подозревая, он вызывает их по разному поводу, после чего становится беспомощной жертвой их реакций. То, с чем ему приходится сталкиваться, - это, разумеется, силы, которым он не может найти места в своей Персоне: эмоции, вполне способные нарушить внешнюю адаптацию. Процитируем фрагмент из яркого описания Юнгом этого состояния: «У Бисмарка были приступы истерического плача, Вагнер переписывался по поводу шелковой завязки домашнего халата, Ницше писал письма "милой Ламе", Гёте вел беседы с Эккерманном и т. д. Но есть вещи более тонкие, чем банальные "ляпсусы" героев. Однажды я познакомился с человеком, достойным глубокого уважения, - его вполне можно было назвать святым, - я три дня ходил вокруг него и никак не мог обнаружить в нем никаких недостатков, присущих смертным. Мое чувство неполноценности стало угрожающим, и я уже начал было всерьез подумывать о том, что мне необходимо исправляться. Но на четвертый день у меня консультировалась его жена... Из этого я извлек урок: каждый, кто соединяется со своей Персоной, может сделать так, что его жена будет, не замечая того, воплощать все, его беспокоящее, но она расплатится за свое самопожертвование тяжелым неврозом» (Jung 1928c, параграф 306). «В той мере, в какой мир побуждает индивида к идентификации с маской, индивид подвержен также влиянию изнутри. "Высокое стоит на низком", - говорил Лао-Цзы. Изнутри навязывается противоположное, получается так, словно бессознательное подавляет Я с такой силой, с какой последнее притягивается Персоной. Непротивление воздействию снаружи, то есть по отношению к искусу Персоны, означает аналогичную слабость внутри - по отношению к влияниям бессознательного. Внешне играется эффективная и сильная роль, внутри развивается женоподобная слабость по отношению ко всем влияниям бессознательного; чувства и настроения, боязливость, даже феминизированная сексуальность (кульминирующая в импотенции) постепенно берут верх» (Jung 1928с, параграф 308). (Юнг описывает здесь мужскую психологию.)

Человек, страдающий такими симптомами, будет склонен понимать и извинять их как свои «слабости». Но, занимая такую позицию, он заранее отказывается от того, чтобы хоть как-то повлиять на свое состояние. «Подобно тому, как синяки, получен­ные мирным человеком на улице, нельзя излечить моральным вытеснением, точно так же мало проку от того, чтобы со смирением записывать на свой счет "слабости" как таковые. Здесь есть причины, намерения и следствия, в которые могут вмешаться воля и понимание» (Jung 1928c, параграф 319). Итак, как же выглядит «начальная школа» мужчины, живущего как Персона?

Юнг установил, что в сериях сновидений анализандов мужского пола через определенные промежутки времени в качестве постоянно повторяющегося мотива часто появляется фигура незнакомой женщины (Jung 1935, параграфы 16-17, а также Jung 1944, параграф 44 etc.). В одном случае ему довелось наблюдать, что этот мотив в течение трех месяцев повторялся 51 раз. Он описывает удивительное разнообразие форм проявления такого мотива и дает следующее резюме: «Следовательно, мотив незнакомой женщины характеризует фигура крайне противоречивого характера, которую на самом деле нельзя было свести к обычному человеку женского пола. Скорее, описывалось сказочное существо, некая фея, также имеющая трудно определимый характер. Как известно, в сказках бывают злые и добрые феи, они также могут превращаться в животных, могут быть невидимыми, имеют неопределенный возраст, они то юные, то старые, по своей натуре это не люди, а эльфы с самыми разными чертами характера, соблазнительные, опасные и обладающие знаниями, которые превосходят знания обычного человека. Поэтому, наверное, едва ли будет ошибкой предположение, что этот мотив тождественен аналогичным представлениям мифологии, где мы встречаем это эльфийское существо в самых разных образах, таких, как нимфы, ореады, сильфиды, ундины, русалки, лешачихи, суккубы, ламии, вампиры, ведьмы и т. д. Ведь весь мифический сказочный мир является порождением бессознательной фантазии, равно как и сновидение! Часто кажется, что этот мотив сменяет мотив воды. Подобно тому, как вода в целом означает бессознательное, так и фигура незнакомой женщины, которую я назвал Анимой, является персонификацией бессознательного. В принципе эта фигура обнаруживается только в бессознательная мужчин, и она отчетливо проявляется только тогда, когда качества бессознательного начинают становиться для пациента проблематичными. У мужчины бессознательное имеет женские признаки, а у женщины - мужские, поэтому бессознательное у мужчины персонифицировано в виде женского существа, обладающего вышеопи­санными свойствами» (Jung 1935, параграф 17).

Анима - это первая фигура, которую встречает мужчина при проникновении в свое коллективное бессознательное. Здесь следует заметить, что это проникновение, по мнению Юнга, является продолжением предыдущих этапов анализа - катарсиса, разъяснения и воспитания (см. выше), о чем со всей очевидностью свидетельствуют некоторые положения в работе «Отношения между Я и бессознательным». Мы хотим особо подчеркнуть, что было бы опасной иллюзией считать, будто в юнгианской терапии пренебрегают скрупулезным «классическим» анализом.

Техника, которую Юнг использует для «соприкосновения» с Анимой, - это описанный ранее «метод активного воображения». Он еще раз разъясняется здесь с практической точки зрения (Jung 1928c, параграф 366 etc.). В частности, Юнг постоянно подчеркивает важность сознательной позиции по отношению к внутреннему событию. По мере продолжения контакта с Анимой и дифференциации отношения к ней ее неконтролируемые, «феминизирующие» воздействия на Я ослабевают, пока, наконец, эта фигура не превращается в подчиненную сознанию функцию, которая аналогично Персоне регулирует отношения с внутренним миром. Тем самым окончательно признается ее объективная реальность.

Естественное следствие признания внутренней действительности и ее автономии состоит в том, что Я - прежде якобы вся сфера психики - теперь уже не является средоточием личности. Основной акцент переносится, скорее, на бессознательное. Это равносильно окончанию прежней - пусть даже и иллюзорной - абсолютной автономии Я. Оно вынуждено признать внутренние силы, архетипы, в качестве выше стоящих факторов и тщательно учитывать их. Вместе с тем «тщательный учет» совпадает по значению с латинским словом «religio», и именно этот смысл вкла дывает в него Юнг, когда приписывает душе естественную религиозную функцию. Субъективно она соответствует чувству, что человек находится во власти высших сил (которые ему угрожают!), независимо от того, где он пытается отыскать эти силы - в своем внутреннем мире или вовне в соответствии с определенным вероисповеданием.

Юнг утверждает, что при успешном лечении пациентов среднего и пожилого возраста у него не было ни одного случая, когда бы человек не находил доступа к этой религиозной функции, и мы склонны согласиться с этим мнением, если понимать религию в указанном смысле. У нас нет возможности останавливаться здесь на психологии религии Юнга, поэтому мы отсылаем читателей, интересующихся этой проблемой, к работам Юнга, вошедшим в 15-й том его собрания сочинений.

Вернемся к нашей теме: Анима мужчины соответствует, как уже отмечалось выше, Анимусу женщины. Юнг констатировал, что он постоянно проявляется в виде множества незнакомых мужских фигур. Кроме того, существует следующее отличие: он не вызывает, как Анима, разных чувств и настроений, а скорее проявляется в том, что обычно называют «духом противоречия».

Впрочем, обе фигуры - даже в своем «первичном состоянии» - могут оказывать и позитивное воздействие, например, в форме «femme inspiratrice» («вдохновения женщиной») или «духовного вождя».

С ассимиляцией Анимы и Анимуса соприкосновение с бессознательным не завершается. Оно открывается нам во все новых фигурах, и мы снова и снова должны пытаться вступать с ними как в тесные, так и в дистантные отношения, чтобы тем самым обеспечить себе скромное жизненное пространство, на которое мы можем претендовать в лучшем случае. Ибо не надо забывать, что и внешний мир не прекращает выдвигать свои требования!

В чем же цель процесса индивидуации? Предоставим слово Юнгу: «Так ассимиляция [архетипических фигур] через осознание их содержания естественным образом ведет нас назад, к нам самим как сущему и живому "нечто", которое зажато между двумя системами мира и их смутно угадываемыми, но тем яснее ощущаемыми силами. Это "нечто" нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо, это виртуальное средоточие устройства столь таинственного, что оно может требовать всего - родства с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление и даже не вызывая нашего неодобрения. Это "нечто" и впрямь требует всего этого, а у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы достойно встретить это требование, и для нас будет благом хотя бы расслышать этот голос.

Я назвал это средоточие Самостью. С интеллектуальной точки зрения Самость - это не что иное, как психологическое понятие, конструкция, которая должна выражать неразличимую для нас сущность, которую мы не можем постичь как таковую, ибо она превосходит возможности нашего разума, как это вытекает уже из ее определения. С таким же успехом ее можно было бы назвать "Богом в нас". По всей видимости, начала всей нашей душевной жизни непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и последние цели, по-видимому, на ней сходятся. Этот парадокс неизбежен, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать что-то такое, что превосходит возможности нашего разума.

Надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что Самость имеет столько же общего с Я, сколько Солнце с Землей. Спутать их невозможно. Речь не идет об обожествлении человека или о принижении Бога. То, что находится по ту сторону нашего человеческого разума, так или иначе, для него недостижимо. Поэтому, используя понятие Бога, мы тем самым просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и превосходство определенных психических содержаний, факт, который выражается в их способности перечеркивать волю, навязываться сознанию и влиять на настроения и поступки» (Jung 1928c, параграф 398 etc.).

«Понимание Бога как автономного психического содержания делает Бога моральной проблемой - и это, следует признать, весьма неудобно. Но если эта проблематика отсутствует, то и Бог не существует, ибо тогда он нигде не вмешивается в нашу жизнь. В таком случае он является историческим понятием-пугалом или выражением философской сентиментальности» (Jung 1928c, параграф 402).

«Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию за конфликт между внутренним и внешним. Такая формулировка, пожалуй, пригодна, поскольку Самость носит характер чего-то такого, что является результатом, достигнутой целью - того, что осуществляется лишь постепенно и становится ощутимым после многих усилий.

Таким образом, Самость - это еще и цель жизни, ибо она - самое полное выражение того, как складывается судьба (что и называется индивидом), причем не только отдельного человека, но и всей группы, в которой он дополняет других до целостного образа.

С ощущением Самости как чего-то иррационального, неопределимого сущего, чему Я не противостоит и не подчиняется, но чему оно привержено и вокруг чего оно в некотором смысле вращается, как Земля вокруг Солнца, цель индивидуации оказывается достигнутой. Я использую слово "ощущение", чтобы подчеркнуть им перцептивный характер отношений между Я и Самостью. В этих отношениях нет ничего познаваемого, ибо мы ничего не можем сказать о содержаниях Самости. Единственное содержание Самости, которое нам известно, - это Я. Это индивидуальное Я воспринимает себя как объект неизвестного и вышестоящего субъекта. Мне кажется, что психологическая констатация подходит здесь к своему пределу, поскольку сама по себе идея Самости уже является трансцендентным постулатом, который хотя и может быть психологически обоснован, но научно не доказан. Шаг за пределы науки представляет собой безусловное требование представленного здесь психологического развития, поскольку без этого постулата я не сумел бы удовлетвори тельными образом сформулировать эмпирически осуществляющиеся психические процессы. Поэтому понятие Самости претендует, по крайней мере, на то, чтобы иметь ценность гипотезы, соответствующей гипотезе о структуре атома. И даже если мы и здесь не можем выйти за пределы образа, то все же это - нечто необычайно жизненное, толкование чего превосходит мои возможности. Я вовсе и не сомневаюсь в том, что это - образ, но такой образ, в котором мы по-прежнему заключены» (Jung 1928с, параграф 404-405).

Мы столь подробно цитируем эту работу, характеризующую творчество Юнга в целом, еще и потому, что считаем необходимым дать читателю не только объективную информацию о его научном труде, но и представление о его личности. Здесь мировоззренческая убежденность оказывается сильнее сдержанности ученого или, если угодно, увлеченность терапевта отодвигает в сторону работу исследователя.

Здесь следует еще раз обратиться к цитате, которую мы привели во введении: «Что бы мы ни стремились постичь с помощью своего интеллекта, в конце концов мы придем к парадоксальности и относительности, если это честный труд, а не одно из petitio principii, служащее лишь простому удобству. Несомненно, что интеллектуальное постижение психического процесса должно вести к парадоксальности и относительности...» (Jung 1921, параграф 929).

Однако вернемся снова к «честному труду»! Образы, сопровождающие процесс индивидуации (см, также статью Г. Вера в этом томе), настолько разнообразны, что Юнг стал искать способ не только для выявления определенных структур, но и для возможной объективизации материала с помощью метода сравнения. Наверное, он и его ученики находили сопоставимые результаты деятельности человека в различных культурах и в отдельных произведениях искусства; тем не менее самым важным открытием оказался символический мир алхимии, которая вызывала огромный интерес Юнга с 20-х годов вплоть до его смерти. Еще в 1914 году Герберт Зильберер, ученик Фрейда, обратил внимание на параллели между представлениями алхимиков и современными продуктами бессознательного, однако в то время эти его идеи остались невостребованными. И именно Юнгу удалось показать, что задача алхимиков, во всяком случае, серьезных адептов, состояла в высвобождении «древнего Адама» или создании «нового человека», а отнюдь не только в банальном получении золота. К сожалению, мы не мо жем здесь подробно останавливаться на этой теме; тем не менее следует констатировать, что труд Юнга «Психология и алхимия» (Jung 1944) - одна из самых увлекательных его книг. Мы уже не раз ссылались на вторую ее часть, где сновидения современного человека сравниваются с алхимическими представлениями.

Проблемы и методы психотерапии, которые мы до сих пор обсуждали, имеют общее значение, хотя и находят также повсеместное применение при лечении так называемых неврозов в часы амбулаторного приема. Мы уже не раз упоминали, что Юнг вначале работал в психиатрической клинике и приобрел многие знания благодаря наблюдениям за душевнобольными; теперь вкратце остановимся на психотерапии психозов, в частности, шизофрении, какой она представлялась Юнгу с его позиций.

Публикации Юнга, посвященные теме шизофрении, относятся к периоду с 1906-го по 1958 год. Будучи ассистентом в Цюрихской университетской психиатрической

клинике Бургхёльцли, он исследовал ассоциации больных, опираясь на психоанализ Фрейда; первые результаты он представил в 1906 году в работе «О психологии demen tia ргаесох». Юнг утверждал, «что во многих случаях возникновение болезни сопряжено с сильным аффектом» и что он почувствовал «искушение придать комплексу причинное значение, однако с... оговоркой, что помимо психологического воздействия комплекс содействует еще и выработке некоего неизвестного вещества (токсина?), которое вызывает разрушительные изменения» (Jung 1906, параграф 195). Вскоре после этого (Jung 1908) на ярких примерах болезненных проявлений убедительно доказал, что существует возможность понимания шизофренических симптомов, а в 1914 году в послесловии к одной из своих работ выступил за создание надперсоналистической психологии, необходимой для понимания психозов. В контексте этого требования и следует рассматривать сравнение шизофренических проявлений со сновидениями, которое проводится во всех его сочинениях. В последней статье (Jung 1958, параграф 553 и далее) он еще раз выдвигает гипотезу о токсинах, но при этом добавляет идею о локализации их в стволе головного мозга. В заключение он выражает мысль о том, что «разумеется, пройдет еще долгое время, прежде чем физиология и патология мозга, с одной стороны, и психология бессознательного - с другой, смогут протянуть друг другу руку. Доселе же они, пожалуй, вынуждены идти разными дорогами. Однако психиатрия, которая должна заниматься человеком как целым, уже в силу самой своей задачи понимать и лечить больного обязана учитывать как одну, так и другую сторону, невзирая на пропасть, лежащую между двумя аспектами психического феномена» (Jung 1958, параграф 584).

По поводу терапии Юнг высказывается с умеренным оптимизмом. Он констатирует, что терапия более простых случаев, с которыми приходится сталкиваться в часы амбулаторного приема, является перспективной, но сообщает также об отдельных тяжелых заболеваниях, которые поддавались психотерапевтическому лечению (например, Jung 1958, параграф 571 - 572). Он предостерегает от веры в какие-либо методы и утверждает: «на что следует в первую очередь полагаться в процессе лечения... - это хинное участие, серьезные намерения и самоотдача, более того, - самоотречение человека, обращающегося за помощью» (Jung 1958, параграф 573). С другой стороны, для него также важно понимание хаотичного материала и передача этого понимания пациенту.

Складывается впечатление, что интерес Юнга к клинической работе был, скорее, научным и что в терапевтическом аспекте его интересовали только «пограничные случаи» (borderline cases) - как бы мы сегодня сказали, - встречавшиеся в его практике. Поэтому долгое время в юнгианской школе, за немногими исключениями (например, Perry 1953; 1961) тема шизофрении оставалась непопулярной; пожалуй, не было также и клиник, которые бы отвечали условиям, необходимым для лечения тяжелых больных. Однако теперь, после основания в 1963 году в Цюрихе Клиники и исследовательского центра юнгианской психологии, созданы, по крайней мере, в определенном масштабе, необходимые предпосылки для плодотворного применения идей Юнга при лечении тяжелых психических заболеваний (см., например, Fierz 1963); и это, если иметь в виду, что эти идеи возникли у него благодаря работе в психиатрической клинике, отнюдь не кажется бесперспективным начинанием.

Итак, наше изложение психологии К. Г. Юнга подошло к концу. Надеемся, что мы сумели прояснить основные его идеи и их внутреннюю взаимосвязь. Особая цель для нас состояла в том, чтобы наглядно показать конвергенцию научного и терапевтического подходов Юнга и при этом также дать читателю представление о личности этого великого новатора.

 

Почта для связи: authors@jungdream.ru