Jungdream

Сновидения и аналитическая психология Карла Густава Юнга

А.Гуггенбюль-Крейг Благо Сатаны. Парадоксы психологии

Введение

У любой медали есть обратная сторона, в этом убеждает меня мой жизненный опыт. Жовиальный, симпатичный бизнесмен может оказаться домашним тираном, сварливая, вечно всем недоволь­ная мать семейства может иметь золотое сердце, ангелоподоб­ный, златокудрый ребенок ведет себя временами как маленькое чудовище, радушные жители солнечного средиземноморского острова могут бессовестно обманывать туристов, а суровые, нераз­говорчивые обитатели деревушки, расположившейся посреди зной­ной пустыни воспринимают гостеприимство как нечто само собой разумеющееся.

Однако это не значит, что эпиграфом к данной книге могло бы стать выражение «наружность обманчива». На мой взгляд, так назы­ваемая наружность и то, что под ней скрывается,— вещи одного порядка, Карл Густав Юнг сказал: «Психологическое выражение может быть названо верным лишь в том случае, если подтвержда­ется его противоположность». Человек — существо парадоксаль­ное, такова и психология.

Данная книга посвящена исследованию парадоксов и противо­речий, связанных с психологией индивида, коллектива и общества. Каждую новую главу я начинаю эпиграфом, цитатой, выражающей совершенно справедливую точку зрения, которая, однако, противо­положна мнению, изложенному в главе. Впрочем, ни эпиграф, ни следующий за ним текст не лгут.

 

«Творческий, спонтанный и независимый человек — такова цель воспитания».

Аноним. I9S5

Однажды я прочитал о психологическом журнале следующее объявление: «Психологический курс за пять уик-эндов. Как стать творческим, спонтанным и независимым человеком? Посетив наши курсы, вы сможете развить свои творческие способности, обрести спонтанность и стать психологически независимым человеком». Я разозлился. Автор рекламы употреблял слова, набившие оско­мину. Как часто слышал я их, когда речь заходила о психологии, и я решил незамедлительно заняться этим вопросом,

С каким упоением и как часто ни писалось бы о значении упомя­нутых феноменов, меня не покидает ощущение, что какая-то в дер­жаве датской гниль, У меня есть подозрение, что понятия творчества, спонтанности и независимости не лишены патологических черт. Предлагаемая ниже глава представляет собой исследование именно этого вопроса.

 

Творчество

Подавляющее большинство так называемых научных опреде­лений творчества не имеют к последнему никакого отношения. Приведу несколько примеров из учебников психологии:

«Творчество — это способность создавать нечто новое». Данное определение — тавтология, поскольку гласит, что творчество есть творчество, и не более того.

«В рамках определенной социальной системы идея оказывается творческой в том случае, если она представляет собой новый взгляд на конкретную ситуацию, содержит элементы новизны и направлена на решение актуальных проблем». Несмотря на то, что данное опре­деление выглядит более витиеватым, чем предыдущее, суть вопроса оно тоже не проясняет

«Творчество — это способность отказаться от клише, находиться в состоянии поиска, выбора и эксперимента». Вне всяких сомнений, это так, однако данное определение, увы, слишком поверхностно.

Кроме того, мне хотелось бы процитировать Эриха Фромма;

«Творчество подразумевает внимательность, чуткость и быст­роту реакции, иначе говоря, готовность начинать каждый день с таким чувством, словно ты заново родился». Определение Фромма имеет преимущество перед тремя остальными, поскольку оно строится вокруг образа возрождения, нового мироощущения, но это, к сожа­лению, настолько обобщенный взгляд, что исследователю прихо­дится со вздохом отвергнуть и такое определение.

Прежде всего хотелось бы подчеркнуть, что, имея дело с поня­тием «творчество», ощущаешь некоторый дискомфорт, И хотя, на мой взгляд, в современном отношении к творчеству кроется психо­патология, психологические определения бессильны подсказать решение данного вопроса. Поэтому я попытался самостоятельно определить, что такое творчество, которое является неотъемлемой частью многих профессий, в том числе, связанных с искусством, наукой, техникой, психологией и т.д_. Таким образом, мы имеем мно­жество видов творчества и не имеем ни одного удовлетворительного определения данного феномена.

Концепции творчества, жизненно необходимого для каждого человека, не существовало до эпохи Ренессанса. В XVI веке в Италии возникло понятие гений, человек искусства, творчества и вдохно­вения. Так называли художников, инженеров, самостоятельно тво­ривших, отказавшись от средневекового наследия. В XVII веке слово «гений» в современном своем значении стало неотъемлемой частью итальянского языка. В XVIII веке оно было заимствовано у итальян­цев англичанами, французами и немцами, а в XIX столетии достигло такой популярности, что известный итальянский криминолог Чезаре Ломброзо написал книгу «Гений и безумство», которая пользовалась необыкновенным успехом. Понятие «гений» вбирало в себя всю гамму человеческого творчества. Сейчас оно уже утеряло часть сво­его былого лоска и употребляется редко. В нашем столетии быть человеком творческим — чуть ли не «обязанность». От психотера­певтов требуют поспособствовать творческому росту пациента. Счи­тается, что всем без исключения необходимо развивать свои творче­ские способности, свидетельством чего служит, в частности, увиден­ное мной объявление.

Я предлагаю честно ответить на следующий вопрос: есть ли в дей­ствительности основания полагать, что к творчеству предрасполо­жены все люди без исключения? Никто не отрицает, что нередко можно встретить человека, который превосходно рисует, пишет кар­тины и т п. Например, психиатры часто используют подобные спо­собности пациентов в терапевтических целях, поощряя самовыраже­ние больных людей. Произведения пациентов очень много значат для терапевта, а главным образом для самих пациентов, поскольку они иллюстрируют и стимулируют психологическое развитие. Но если мы попытаемся оценить результаты творчества пациентов беспри­страстно, то вынуждены будем констатировать, что по большому счету рисунки, картины, скульптуры и.т.п. пациентов неоригинальны и стереотипны. В них не содержится никакого сокровенного сооб­щения публике, они не имеют эстетической ценности и лишены новизны. То же самое можно сказать о психологических идеях бес­численного множества рядовых психологов и психиатров. Такие идеи, как правило, продиктованы мнением большинства, в них нет ничего нового, прогрессивного. По форме и содержанию такие идеи представляют собой своего рода репетицию самостоятельного мыш­ления или результат прилежного изучения чужих трудов Подлинное творчество — явление крайне редкое.

Что же касается детских рисунков_: то они действительно бывают подчас трогательными и даже глубокомысленными. Они заставляют сильнее биться взволнованные родительские сердца, изумляют друзей семьи и вызывают интерес у психотерапевтов. Однако всем родителям приходилось замечать, что если повесить эти рисунки на стену, то довольно скоро они начнут казаться скучными. Например, дети моих соседей разрисовали как-то стены туннеля, и им пришло в голову украсить таким же образом стены их школы. Местные жители, включая меня, восторгались результатами их творчества, но, увы, не прошло и полгода, как у всех появилось желание изба­виться от наскучивших художеств. Родительское восприятие детей и их творчества отягощено множеством проекций; одной из них явля­ется проекция архетипического образа младенца Христа, принося­щего в мир новые веяния и надежду, олицетворяющего будущее, бес­смертие, возрождение, непорочность, духовную весну. Взрослые люди надеются обрести собственную утраченную оригинальность, любуясь простенькими, незамысловатыми детскими рисунками. Между тем подобные проекции рано или поздно отступают на второй план, и остается лить скучная «картина» или что-нибудь другое в этом же роде.

Чем же отличаются произведения действительно талантливых, творческих людей, например художников, ученых, выдающихся пси­хологов или гениальных живописцев эпохи Возрождения, от «твор­чества» большинства обывателей? Их идеи, произведения, взгляды имеют глобальное значение, не ограниченное семейным кругом или обществом близких знакомых. Разумеется, такое значение они при­обретают не сразу, но их воздействие на сторонних зрителей, на пуб­лику, не имеющую личного отношения к автору произведения, явля­ется целью творчества. Да, и в творческой среде встречаются худож­ники, провозглашающие иллюзорный принцип искусства ради искусства, утверждающие, что они творят ни в коем случае не для публики, а только для самих себя, однако, стоит столь презираемой публике охладеть к художнику, как он впадает в отчаяние, хотя нередко даже не отдает себе в этом отчет «Выставлять свои работы художнику жизненно необходимо, это sine qua non его искус­ства»,— писал французский живописец Эдуард Мане, Отчаяние непризнанного художника носит экзистенциальный характер. Ведь отсутствие интереса к произведению искусства может означать непризнание его в качестве такового. Значит, картина оказывается всего лишь способом самовыражения художника, чем-то абсолютно личным, ничего не говорящим широкой публике. Но художник ста­вит перед собой задачи, намного превышающие самовыражение или избавление с помощью творчества от неприятных эмоций.

Надо сказать, что я имел удовольствие прочитать множество чарующих книг, лицезреть большое число старинных и современных картин и восхищаться многими оригинальными идеями. Но, если мне выпадало счастье познакомиться лично с автором того или иного приглянувшегося мне произведения искусства» я бывал, как правило, немало разочарован. Я замечал, что достоинства произведении никак не связаны с душевным складом моего известного визави. Памятуя свой грустный опыт, я решил никогда больше не портить себе впечат­ление от книги последующим личным знакомством с писателем. Характер и личность писателя и любого другого художника могут не иметь ничего общего с содержанием произведения искусства.

Невероятно? Однако нежелание признать это связано с воспри­ятием творчества как чего-то сугубо личного. Я хочу выдвинуть сле­дующий постулат: характер и аура произведения искусства в очень незначительной степени связаны с личностью творца. Разумеется, стиль и темы произведений писателя отчасти обусловлены биогра­фией, опытом и семейными традициями. Черты характера худож­ника и присущие ему элементы патологии находят свое выражение в его произведениях, наподобие того, как они проявляются в творче­стве пациентов. Однако коль скоро его произведения волнуют широ­кую публику, следует признать, что их содержание выходит за рамки личности и проблем автора. Порой возникает даже ощущение, что художник трудится над воплощением чужого замысла. «Можно ска­зать лишь то, что та или иная картина является такой, какая она есть, какой она возникла, какой ее задумал Бог», - сказал Пабло Пикассо.

Творческое начало несут в себе отнюдь не сознание или бессозна­тельное, не так называемая творческая личность или гений. Оно не имеет конкретного адреса. Творчество находится как бы за преде­лами человеческой души. Один весьма одаренный автор книг по пси­хологии написал однажды; «Когда я пишу, у меня складывается такое впечатление, точно мои пальцы самостоятельно без какого бы то ни было моего личного участия выводят слова на листе. Мои пальцы перестают быть частью меня». Утверждение, что существует некая сила вне творца, может показаться феноменальным, а сам автор пред­станет тогда в виде орудия или сосуда потустороннего вдохновения. Почему же я уверен в этом? Во-первых, я исхожу из своего многолет­него опыта общения с художниками и творческими людьми разных профессий. Во-вторых, я считаю, что доказательство моей точки зрения находится в самом слове «одаренный», «Быть одаренным» вполне определенно значит «получить некий дар», который никак не может являться частью личности и может быть только привнесен. Безличный характер творческого акта хорошо передает выражение «любимец муз» и многие другие. Что-то потустороннее, быть может, музы нашептывают поэту его строки.

Творчество, по моему глубокому убеждению, всегда безлично и оказывает трансцендентное влияние на личность. Таким образом нам следует вести речь о трансцендентном творчестве; личность художника предстает в этой связи в виде инструмента, имеющего мало точек соприкосновения с материалом произведения. Кстати сказать, Фрейд также указывал на это и, когда разговор касался искусства, всегда говорил, что не в состоянии дать точное опре­деление творческому акту и произведению искусства. Он под­черкивал, что единственный путь исследования — это описание аспектов жизни автора, которые могли отразиться в произведении. Однако, что именно вызывает появление на свет самого произведе­ния, никто не знает.

В последнее время в центре внимания вновь оказалась фигура великого австрийского композитора Вольфганга Амадея Моцарта. Ученые не могут объяснить с психологической точки зрения, как этот удивительный человек творил свою божественную музыку. Вне всяких сомнений, на произведения Моцарта наложили глубокий отпечаток его личность и биография, однако силой ею индивидуаль­ности не объяснишь божественную мощь его музыки. Сразу же укажу, что трансцендентное творчество — отнюдь не благо для автора, а скорее проклятие. Произведение искусства должно быть закончено во что бы то ни стало, даже ценой собственного здоровья и жизни. Сосуд может разбиться, но аромат вина будет спасен. Подобные люди не отрекутся от творчества даже в том случае, когда за ним стоят одни лишь страдания. Но сосуд может оказаться нич­тожно малым, а инструмент — чересчур хрупким, Я припоминаю в этой связи драматический и общеизвестный случай Элвиса Пресли, Он олицетворял собой нечто поистине демонически-божественное и сам разрушил себя этим. Альфред Й. Циглер, известный цюрих­ский психиатр и писатель, обратил недавно мое внимание на то, что слово «искусство» имеет корень «искус».

Таким образом_, творчество представляет собой акт трансцен­дентного творения. Я уже указывал на то, что понятие творчества часто воспринимают иначе, и с моей стороны было бы снобизмом не обратить на это внимание. Существуют произведения пациентов, в которых находят выражение их личные проблемы. Однако удоволь­ствие от подобного занятия получают не только пациенты, но и огромное количество других людей, пишущих картины, поющих, музицирующих для себя или для своей семьи, желающих поразить своих друзей или любимого. Сферы приложения творческих способ­ностей человека неисчислимы, творческая энергия оживляет вес, к чему бы ни прикоснулась его рука. Знакомые нередко изумляют нас своими талантами, однако созданное ими имеет весьма локальное значение.

Вышеперечисленные занятия можно охарактеризовать как лич­ное творчество в отличие от творчества трансцендентного. Личное творчество широко распространено и , в принципе, возможно для каждого, поскольку, в конце концов, любой человек что-то из себя представляет и обладает узнаваемыми чертами, которые может выра­зить в своем произведении. И несмотря на то что и в первом, и во вто­ром случае мы употребляем слово «творчество», речь идет о двух разных феноменах, один из которых, говоря по существу, не может носить подобное название. Вероятно, целесообразнее было бы гово­рить в контексте личного творчества о рефлексии, самовыражении и т. п. Личное творчество имеет важное психологическое значение, но мне не но душе склонность некоторых любителей примерять на себя легендарную мантию трансцендентного творчества. Такая одежда им не по плечу. Степень страдания и сила призвания транс­цендентного художника и не снилась рисовальщику-любителю, не выходящему за рамки собственной личности.

Рассмотрим далее третий вид творчества, наиболее ярким выра­жением которого являются профессии изготовителя больших партий эстампов и кутюрье. Подобные люди могут сделать набросок, создать силуэт, которые будут пользоваться большим спросом и станут мод­ными на несколько лет, У них есть способность предугадывать мод­ную тенденцию. Знаменитые кутюрье отнюдь не всегда выступают в роли законодателей вкуса, нередко они становятся выразителями коллективных веяний, которые указывают на грядущий спрос. Никто не отрицает, что среди кутюрье встречаются действительно трансцен­дентные художники. Однако чаще всего речь идет о том виде творче­ства, который можно было бы охарактеризовать как коллективный. Подобный художник в процессе творчества действует с оглядкой на тенденции, наметившиеся в обществе, и успех его напрямую зависит от того, насколько верно он их уловил. В негативном смысле данный вид творчества является истерическим. Подобным образом «творят» многие писатели и психологи, имеющие нюх на модную тему.

Таким образом, нам следует отличать трансцендентное, лич­ное и коллективное творчество. Слово творчество не должно создавать превратное впечатление, что перед нами три одинаковых феномена,— они совершенно разные. К сожалению, многие этого не понимает и смешивают три вида творчества, два из которых при­сваивают себе лавры трансцендентного творчества. Пожалуй, мне удастся образно передать величие последнего.

Под трансцендентным я подразумеваю некий луч, струящийся из иного мира. Люди часто говорят, что художник воплощает замысел Бога. Исходя из этого, нелишним будет заметить, что такое творче­ство связано с божественным началом и поэтому является высоким призванием. Мне хотелось бы подчеркнуть, что в контексте искус­ства я аплодирую не сосуду, а его содержимому.

Однако многие склонны усматривать первопричину творчества в личности гения, художника, образно говоря, предпочитая востор­гаться сосудом. Часто люди полагают» что одаренный человек спосо­бен научить человечество чему-то выходящему за рамки сферы его творчества. Искусствоведение не перестает проводить параллели между личностью творца и творением. В 1986 году на экзамене в Лондонском институте истории медицины студентам была предло­жена следующая тема. «Охарактеризуйте взаимосвязь между лич­ностью Фрейда и его психологической теорией», которую, на мой взгляд, правильнее было бы сформулировать так: «Как некоторые черты личности Фрейда исказили совершенство и оригинальность его психологических прозрений?» Вопрос ведь не в том, как лич­ность Микеланджело повлияла на его произведения, а в том, до какой степени она их разрушила. На вкус вина несомненно влияет материал, из которого изготовлен резервуар для храпения этого напитка, и букет вина, хранящегося в пластиковой канистре, усту­пает вину той же марки, содержащемуся в стеклянной бутылке, однако никто не возьмет на себя смелость утверждать, что вкус вина происходит от бочки.

Как бы то ни было, перед нами очевидная проблема. Слово «твор­чество» употребляется в трех различных контекстах и имеет в каж­дом из них разное значение. В результате этого возникает путаница. Ярко выраженное трансцендентное творчество встречается крайне редко, и большинство людей даже не ведает о его существова­нии. Они_, как правило, не склонны ни к искусству, ни к выражению своей оригинальности, а также вряд ли имеют какие-либо новые, необычные идеи. Мы лишь копируем, ассимилируем, перенимаем, применяем то, что изобрели, создали для нас творческие люди. В принципе, мы являемся отнюдь не творцами, а скорее тварям. В емкое понятие «мы» я включаю, естественно, и аналитиков, кото­рые весьма часто, будучи неспособными на создание своих идей, довольствуются чужими.

Путаницы в этой области на редкость много. Люди полагают, что творческий акт автоматически приравнивает их чуть ли не к Богу, Творцу всего сущего, В действительности, переживая в про­цессе трансцендентного творчества своего рода откровение, мы ищем свидетельства божества и с трепетом обнаруживаем их повсюду, и тогда мы забываем о послании, предпочитая ему вест­ника, художника. Пустившись на поиски, мы сразу же заблудились и наткнулись на идола. Такая ошибка плохо сказывается на психоло­гическом развитии. Мнение о том, что любой человек способен на трансцендентное творчество, столь же абсурдно, что и предположе­ние, будто всякий человек может стать библейским пророком или основателем религии. Многие люди принимают участие в религиоз­ных движениях, сектах и.т.д., не предъявляя ни малейшей претензии на оригинальность. То же самое относится и к политике. Религия, вера — дело личное, однако религиозные образы и новые идеи даются очень немногим людям.

Люди, путающие свое личное творчество, то есть рефлексию, с подлинным трансцендентным творчеством, часто предаются иллю­зиям, переоценивают свои возможности. Подобные люди весьма далеки от религиозности и, увы, очень близки к ничтожному культу собственной личности. Неправильное применение анализа и психо­терапии может принести в данном случае большой вред. Многие милые, порядочные люди открывают для себя в процессе анализа так называемое творческое начало и с удручающим рвением принима­ются украшать свое жилище своей сомнительной творческой про­дукцией. Они теряют свое драгоценное время, которое могли бы с пользой потратить в общении с окружающими их людьми. Я припоминаю в этом контексте одну женщину, которая устраивала чудные приемы. Гости чувствовали себя, как правило, превосходно, а кухня была на высшем уровне. После анализа женщина эта обрела так называемое творчество, стала проводить уйму времени в бесплодных попытках выразить свою душу в рисунках и живописи и на долгие годы позабыла о своих великолепных посиделках.

 

Спонтанность

 

Наше психическое состояние зависит от неустойчивого рав­новесия между разнообразными влечениями и архетипическими силами, и любой перевес угрожает индивиду. Нельзя со всей уве­ренностью сказать, что подавляющее большинство человеческих влечений подвергается торможению, например голод и желание вкусно поесть удовлетворяются полностью, в противном случае не существовало бы столько заболеваний, связанных с неправиль­ным питанием.

Люди часто жалуются на недостаток спонтанности и высказы­вают пожелание, чтобы хотя бы любовь была совершенно спонтан­ной. «Ama fac quod vis» — «люби и сможешь все_, что заблагорас­судится». Однако на деле любовь очень редко овладевает нами полностью. Испытывая недостаток эроса, мы начинаем находить себе отдушину в моральных запретах, которые стесняют спонтан­ность. Когда нам не хватает любви, - а так бывает весьма нередко, - велика вероятность того, что нашу спонтанность иссушает преувели­ченная мораль. Однако если бы мы были действительно спонтан­ными людьми, то мы давали бы выход всем своим эмоциям, в том числе негативным. Тогда выражение «я тебя сейчас убью» приоб­рело бы угрожающе буквальное значение. Общественную жизнь под лозунгом спонтанности представить невозможно. Многие мужчины и женщины питают симпатию к недоступным им по разным причинам особам. Трудно представить, какие сексуальные последствия имела бы подобная спонтанность. Страшно сказать, но ведь спонтанный родитель вполне может убить докучающего ему ночными криками младенца. Царство спонтанности - это бесконечное насилие и про­извол. Мысли, которые я высказываю, могут показаться заурядными, однако следует обратить внимание на то, что довольно часто люди стремятся к полной спонтанности.

Из трех пасынков дьявола спонтанность вне всяких сомнений - любимчик. Отказываться от нее никто не желает. Что стало бы без нее с «beau geste», этими прекрасными волнующими телодвиже­ниями, нежной непринужденностью и т. п.? Поэтому, памятуя избранный нами принцип, можно согласиться и с теми, кто прокли­нает спонтанность, творчество и независимость, и с теми, кто воз­дает им хвалу.  

 

Независимость

Психологи утверждают, что человеку очень важно быть незави­симым от матери, отца, детей, жены или мужа, коллектива, общества и т. д. Не напоминает ли подобная «независимость» безумную жиз­ненную систему параноика? Кто. в конце концов, обретает незави­симость? Эго? Но мы знаем, что эго во многом зависит от сил, исхо­дящих из бессознательного. Что же такое бессознательное? Бессоз­нательное — это, в частности, архетипы. Однако ведь ни один архетип не руководит нами самостоятельно, они тесно взаимосвя­заны. Вместе с тем, если бы не существовало эго, архетипы вышли бы из под контроля. В том случае, когда высвобождается деструк­тивное начало индивида, он может с легкостью становиться убий­цей и преступником. Примером тому служат нацисты, сталинские палачи, последователи Мао Цзедуна и др. Если же над личностью бесконтрольно возобладает архетип победителя дракона, человек становится фанатичным крестоносцем и сектантом.

Благодаря коллективному бессознательному мы постоянно под­держиваем незримую связь с человечеством, опутанные сетями слож­нейших внутренних и внешних зависимостей. О какой же независи­мости можно вести речь? Например, душевное равновесие родителей во многом зависит от состояния их детей, о судьбе которых они забо­тятся практически всю свою жизнь. Очень немногие родители могут сказать: «Моя дочь уже тридцатилетняя женщина, и ее дела меня боль­ше не касаются. Я умываю руки, я независим от неё». Что же говорить о детях, которые даже после смерти родителей не теряют с ними связь и продолжают зависеть от их образа. Например, лично я не перестаю ощущать некую связь со своими покойными родителями, смерть кото­рых не разделила, а по-новому соединила нас. Не надо полагать, что только склонные к преувеличению семидесятилетние старики много говорят об умерших родителях. Скажем, незримая связь между супру­гами, длительное время прожившими вместе и сильнейшим образом влиявшими друг на друга, ощущается и после развода. То, что проис­ходит в душе близкого человека никогда не теряет своего огромного значения для ближнего. И вместо того чтобы пытаться разорвать неви­димые узы, связывающие людей, не лучше бы было стремиться разви­вать свою душу в рамках меж личностных отношений. Психологиче­ское развитие только выиграет, если мы научимся реально оценивать значение всевозможных зависимостей и разбираться в них.

Кроме того, не во все времена и не у всех народов независимость была в почете. Независимость внутри семьи часто оценивается как добродетель. Один японский психиатр рассказал мне как-то, что японское слово «амаи», которое означает «отношения», дословно переводится как духовная зависимость. Внимание, которое уделя­ется значению зависимости в человеческих отношениях, имеет свои последствия. На Западе гостю говорят: «Если проголодаетесь, то холодильник в Вашем распоряжении». Хозяева дают тем самым понять своему гостю, что он должен обслуживать себя самостоя­тельно. В Японии такое поведение сбило бы гостя с толку. Здесь гость чувствует себя польщенным, когда радушный хозяин передает ему вазочку с ванильным мороженым и добавляет: «Пожалуйста, попробуйте». Гостю не приходится обслуживать себя самостоя­тельно; он зависит от гостеприимства хозяина. В Европе, как пра­вило, интересуются у гостя; «Что Вы желаете, чай или кофе?» В Япо­нии говорят; «Вам необходима чашечка чая». Разумеется, удовольст­вие от взаимной зависимости получают и некоторые европейцы, в частности влюбленные, которые порой с гордостью сообщают, что они полностью зависят от возлюбленного, «Без него я погиб»,— говорят они.

 

Комплекс бога

 

На мой взгляд, из всех существующих типов творчества право именоваться таковым заслуживает лишь творчество трансцендент­ное. Оно встречается редко, и обладание подобным даром — дело подчас для художника далеко не легкое. Личное и коллективное твор­чество паразитирует на творчестве трансцендентном. Когда они меняются местами, возникает мания величия.

Психологические достоинства спонтанности и независимости весьма сомнительны. Однако нельзя недооценивать вещи, высоко ценимые современниками. И если тысячи психотерапевтов, судей, священников, учителей, профессоров, философов, психологов и.т.д. утверждают, что современному человеку необходимо быть спонтан­ным, творческим и независимым, то мы вправе подозревать, что, наряду с недостатками, данные психологические феномены должны обладать весьма привлекательными чертами. Рассмотрим это триединство в контексте мифологии и архе­типов. Не кроется ли здесь миф, или, быть может, в данной триаде удастся обнаружить даже архетипическую психопатологию?

Слово «творчество» происходит от слова «творение». Верую­щие именуют Бога Творцом всего сущего, а людей — тварями, сотво­ренными, Божьим творением. Творчество, таким образом, оказыва­ется атрибутом Господа, а Бог — единственным по-настоящему твор­ческим существом. Именно поэтому в XIX веке в евангелических кругах не приветствовали употребление слова «творчество» в чело­веческом контексте, воспринимая это как грех, дерзость, гордыню.

Приведем другой пример нетерпимости к земному творчеству. На Ближнем Востоке в древних синагогах находилась, как правило, «кафедра», ступать на которую было строжайше запрещено, посколь­ку она предназначалась для Моисея, близкого к Господу. Устами Моисея Бог изрек еврейский закон_, высеченный на скрижалях. Никто, кроме Моисея, не мог считаться творческим человеком. Вплоть до XIX столетия раввины всеми силами старались подавить в себе вся­кую оригинальность. Если же кто-то из них желал высказать неорди­нарную идею, то вынужден был прикрываться цитатами из Талмуда. Все было призвано к тому, чтобы простой смертный ни в коем случае не помыслил, будто бы он способен творить самостоятельно.

Существовало две традиции: с одной стороны, восхищение твор­чеством, с другой стороны, отрицание человеческих способностей в области творчества, являющегося атрибутом Бога, Со всей опреде­ленностью можно утверждать лишь то, что единственным подлинно независимым существом является Бог. Господь не зависит в своих деяниях ни от кого и ни от чего, но все живое зависит от него. Он начало и конец, альфа и омега творения. Христианский, иудейский и магометанский Бог независим на сто процентов. Кроме того, только Бог может безнаказанно проявлять спонтанность, которая стоит нам порой страданий. Никто не вправе оспаривать его мнение, но смены его настроения определяют судьбу мира, В своем гневе он наслал на человечество Всемирный потоп, после которого, сожалея о содеян­ном. Господь пообещал людям, что подобное больше не повторится. Однако кто может гарантировать, что во время следующего припадка гнева он не уничтожит человечество, воспользовавшись для этих це­лей атомным оружием. Бог непредсказуем.

Карл Густав Юнг придерживался другого представления о Боге, полагая, что Бог зависим от людей если и не полностью, то в рамках, ограничивающих спонтанность. Тем не менее такое представление о Боге еще не возобладало над христианско-магомстанско-иудаистской точкой зрения, согласно которой Бог — существо творче­ское, спонтанное и абсолютно независимое. Когда люди пытаются обрести подобные качества, они, следуя этой логике, приобретают комплекс бога. В настоящее время христианство потеряло свое былое значение и перестало определять культурную ситуацию в Европе. Например, в ХIХ веке каждое утро проводился крестовый ход, в котором принимало участие много людей. Представить себе подобное сейчас уже невозможно. Человек, ставящий себя на место Бога, начинает ощущать творческим, спонтанным и независимым не его, а себя.

Таким образом, возникает патология, а именно комплекс бога, или идентификация с ним. Одной из блестящих заслуг Юнга было разграничение, проведенное им между понятиями эго и самости. Увы, многие психологи и по сию пору продолжают смешивать эти понятия. Эго координирует и контролирует психическую деятель­ность и связь человека с окружающим его миром. Самость же — это центр психики; посредством самости человек постигает определен­ный смысл. Самость - это божественная искра, скрытая в человеке, пункт, в котором психическое соприкасается с божественным. Неко­торые психологи даже полагают, что Бог представляет собой не что иное, как проекцию самости вовне. На мой взгляд, Бог — нечто большее, чем проекция той или иной психической силы, однако я уве­рен в том, что человеческие проекции такого рода отражают вечное стремление к божеству, желание слиться с ним. Часто подобные про­екции оказываются рецессивными. На это намекает, в частности, миф об Эдеме, откуда были изгнаны Адам и Ева. Часто это сказание толкуется неверно. Полагают, будто бы оно иносказательно повест­вует о нашем младенчестве, о той поре, когда миром правила гармо­ния. На мой взгляд, мнение о том, что в младенчестве человек нахо­дится один на один с матерью, и это является залогом гармонии, — точно такая же мифологема, что и рай. Эдем — это, разумеется, миф религиозный, однако, гармоничная действительность представляет собой психологическую мифологему. Я подозреваю, что жизнь не дается нам с легкостью, вне зависимости от возраста. Наши стра­дания начинаются уже в материнском чреве, где эмбрион подверга­ется гормональным и эмоциональным атакам со стороны матери, объяснения которым он, разумеется, не находит. Появившись на свет, мы начинаем ощущать холод, голод, жар, разобраться в причинах которых мы не в состоянии. Мы полностью зависимы от окружаю­щих людей и, в особенности, от матери. Рай младенчества, гармо­ния с матерью не что иное, как следствие неправильного толкования райской мифологии.

Кроме того, стремление к гармонии вызывает проекции на буду­щее, которое люди воспринимают как грядущее царство блаженства, небесную обитель. В конце концов, дьявол будет побежден, полагают они, а коса смерти найдет на камень, Мифология такого рода находит свое выражение восторга, с которым человечество неизменно приветствует план построения утопии. Именно такие чаяния облегчали задачу коммунистических диктаторов, «Необходимо немного потер­петь, и мы построим рай на земле»,— такова их извечная сентенция. Мифология потерянного рая и грядущей империи блаженства отражает, таким образом, следующее; мы, человеческие существа, увы, не можем сравниться с могущественным Богом, но мы уверены, что либо обладали таким же могуществом в прошлом, либо достигнем его в будущем, и, быть может, гармония, существовавшая в начале творения, повторится в конце.

Одно можно сказать наверняка: гармонии нет в настоящем. Наша современная жизнь проходил в состоянии трагического разделения с Богом, что и является причиной человеческих страданий и стремле­ния к освобождению от них, подогретого надеждой.

Подобные страдания и стремления могут приводить к патоло­гии архетипического характера. Разделение с Богом ликвидируется посредством самоотождествления с ним. Хотя в конечном счете каж­дый человек знает, что он не Бог, и, образно говоря, Вавилонская башня, призванная пронзить небесную лазурь, воздвигнута не будет. С мифологической точки зрения это мнение спорно. Неисчислимы истории, в которых дьявол, тень Бога, обещает человеку исполнить любые его желания в обмен на душу. Парадоксально то, что именно теневой аспект божественного образа искушает человека божест­венной же властью. Напрашивается вывод, что педагоги, терапевты, священники, специалисты широкого профиля, призывающие своих подопечных к творчеству, спонтанности и независимости, то есть самообожествлению, служат дьяволу. Апеллируя к комплексу бога, они, образно говоря, имеют дело с Сатаной, тенью Господа. Можно только посочувствовать пациентам и посоветовать им почаще раз­глядывать ботинки своих терапевтов, ведь при резком движении перед их глазами может промелькнуть отнюдь не человеческая нога, а копыто.

Позволю себе сделать небольшое отступление и сыграть неожи­данную, быть может, роль «advocatus diabolic». Комплекс бога на­столько привлекателен и заманчив, что обойти его стороной просто невозможно. Он дает человеку великолепное чувство подъема всех душевных сил, собственной значительности, по меньшей мере, на какое-то время.

Я был знаком с одной учительницей музыки, которая долгие годы обучала игре на флейте учеников неравного таланта. Она страдала бессонницей, что и послужило поводом для анализа. Интерпретируя сновидения, аналитик предложил ей давать концерты. Несмотря на то что как солирующий исполнитель стоила она немногого, концерты приносили ей бесконечную радость. Она ощущала себя на седьмом небе от счастья и выглядела цветущей. Бессонница пропала как по волшебству. Вместе с тем даже публика, состоящая по большей части из друзей и добрых знакомых флейтистки, была глубоко поражена изменениями, которые произошли в женщине. Если бы не наступила такая временная стадия инфляции, несчастная дама так и продолжала бы мучиться по ночам. Но дьявол привел процесс в движение, хотя, разумеется, и в данном случае вытребовал себе за это вознаграждение. Женщина стала нетерпимо относиться к своей семье, ее душевные способности резко снизились, окружающие люди не могли выносить ее характер.

В XVIII и XIX веках обитателями так называемых сумасшедших домов были подчас люди высокообразованные и прогрессивно мыс­лящие. Существует стереотипное представление о сумасшедшем, который сидит в «психушке». Он представляет себя либо Цезарем, либо Наполеоном, а то и Александром Великим, повелителем Все­ленной и т. п. Обратим внимание на то, что все вышеперечисленные персонажи страдали от комплекса бога, идентифицировали себя с Господом, а нередко объявляли себя его земным воплощением.

Следуя такому представлению о публике, обитавшей в то время в сумасшедших домах, приходишь к ошибочному умозаключению, что подавляющее большинство пациентов страдало манией величия. Это не так, однако несомненно и то_, что вершиной сумасшествия всегда считалось, именно, самообожествление. Комплекс бога — в своем роде базовая патология. Сознательное или бессознательное стремление к Богу — желание архетипическое, а стремление стать Богом или даже ощущение себя таковым — результат архетипи­ческой патологии. Вера в то, что творчество, независимость и спон­танность являются целью психологического развития, оказыва­ется, таким образом, в тесной связи с комплексом бога. Быть может, я сгущаю краски, но на мой взгляд, общественные представления о независимости, спонтанности и творчестве не что иное, как коллек­тивная психопатология, выражение наглой заносчивости, которую, как известно, древние греки считали очень опасной, чреватой произ­волом, идентификацией человека с Богом, а нечестивца всегда насти­гало возмездие.

Возникает вопрос, почему в настоящее время комплекс бога: играет столь важную роль. Тот факт, что психотерапевты поддерживают общественное мнение, симпатизирующее независимости, спонтанности и творчеству, не удивителен. Психотерапевты всегда немного проповедники коллективного духа и представляют, как правило, самую распространенную в обществе точку зрения, будь она даже коллективной психопатологией. Что же касается актуальности проблемы самообожествления, то, по моему мнению, она была акту­альна всегда. Вспомним королей, императоров, фараонов, индийских властителей и т.д., почитавших себя богами, знаменитого «roisoleil» «короля-солнце», Людовика XIV, единовластного сюзерена Фран­ции. Б связи с всеобщей демократизацией, идеи спонтанности, твор­чества и независимости, которые приравнивают любого человека к Богу, стали общедоступными.

 

Скромность в терапии

 

Вышесказанное заставляет меня склоняться в сторону скром­ности в терапии. Иными словами, я против терапии и психологии, попавших под влияние комплекса бога. Нет никакой проблемы в том, что ни психотерапевт, ни его клиент гениями не являются. Появление на свет гениального человека вообще явление настолько редкое, что говорить об этом в свете общей психологии нецелесообразно. При­веду пример того, как отсутствие скромности в терапии и поощре­ние творчества привели к негативным результатам. Пациент, тридцатитрехлетний мужчина, страдал депрессиями. Мать внушила ему мнение о том, что он гений, жена поддерживала его в этом убежде­нии. В процессе анализа пациент освободился от материнских фанта­зий, однако па беду аналитик решил поощрять творчество анализанда_. Имея склонность к литературе, пациент весьма живо описывал свои фантазии и с легкой руки психотерапевта занялся писательским трудом и потратил множество времени па графоманию. Подлинные радости и страдания на долгие годы были для него потеряны.

Скромность в терапии в какой-то мере гарантирует свободу, сча­стье и удовлетворенность, связанные с освобождением из тисков трансцендентного творчества. Подобная терапия дает нам возмож­ность насладиться нашим истинным, нетворческим предназначе­нием, вкушая плоды труда подлинных талантов, не оплачивая это столь же непомерной ценой, что и гении. Так называемое личное творчество может развиваться без особого преувеличения своих достоинств. В рамках терапии, не брезгующей скромностью, можно удостовериться, что один человек из миллиона, если не из милли­арда, смог бы стать основателем новой религии. Однако это отнюдь не означает, что индивиду следует отказаться от поисков собствен­ного пути и выбора религии.

Следует признать существование некоторых границ, системы зависимостей, что влечет за собой понимание того, что человек всего лишь колесико в огромном механизме межличностных отно­шений, в котором взаимосвязаны и взаимозависимы все, будь то отец, мать, дети, супруги, друзья, соратники или соседи. Трудно вооб­разить, сколько людей не развивалось естественным образом по вине пустой идеи о независимости от Бога. Именно в контексте зависимости проявляется душа. Когда о пациенте сообщают, что ему «удалось наконец избавиться от длительной зависимости от матери, с которой он встречается теперь всего лишь четыре раза в год, в то время как раньше созванивался каждую неделю и испыты­вал потребность видеть ее минимум два раза в месяц», то ценность такого достижения кажется мне более чем сомнительной. Было бы намного лучше, если бы дело обстояло следующим образом: «Паци­ент очень привязан к своей матери, их связывают бесчисленные незримые нити человеческой симпатии и глубочайших чувств. Пациент осознает теперь свое противоречивое отношение к матери, разделяя чувства ненависти и любви, которые испытывает к ней одновременно»

Результатом такой терапии может оказаться понимание оши­бочного отношения к спонтанности, поскольку в рамках данного процесса клиенты и психотерапевты открывают для себя истинное положение вещей, а именно отсутствие у себя спонтанности, творче­ства и независимости, что не влечет за собой драматической инфля­ции. Терапия, ратующая за правду, позволяет людям жить в соответ­ствии со своими возможностями и способностями, не равняясь на избранных. Гении, наделенные трансцендентным творчеством, неза­висимы и спонтанны. Однако гений — это только сосуд, наполня­ющийся не принадлежащим ему вдохновением, за которое он пла­тит дорогую цену. Наша же задача состоит в том, чтобы быть теми, кем мы являемся, не стремясь стать сосудом творчества или рав­няться с Богом.

Терапия, не лишенная скромности, позволяет не только оценить отсутствие творчества, но и насладиться этим. В любом случае мы должны быть благодарны судьбе за то, что не располагаем творчест­вом, спонтанностью и независимостью, имея при этом возможность пользоваться достижениями творческих людей. Я знавал одного пятидесятилетнего господина, который души не чаял в театре. Но ему и в голову не приходило становиться актером. В свободное время он добровольно помогал в качестве рабочего сцены небольшой теат­ральной труппе, понимая, что сам не обладает достаточным актер­ским талантом. Следует принять вещи такими, какими они являются.

Парадокс заключается в том, что понимание человеческого несо­вершенства, распознание комплекса бога и мании величия влечет за собой приближение к самости постижению Бога, чего не скажешь о триаде — творчество, спонтанность, независимость.

Может показаться, что мною не предложено нового творческого подхода к решению проблемы, что я нахожусь под большим влия­нием религии, которая подчас не отделима от психологии. В следу­ющей главе я попытался аргументировать свою точку зрения с пози­ции психологии.

 

 Глава 2

 

Зловещий отец — здоровые дети

 

 

«Сын сможет стать лишь таким отцом, каким он помнит сво­его отца».

Йогами Якоб Этель «Немецкий философ —миру» 1745—1777 гг.

 

 

Родители часто оказываются причиной несчастий своих детей; история человечества пестрит подобными примерами. Дурное обра­щение родителей и скверное воспитание являются причиной многих бед индивида, а также нарушений его психологического развития. Иными словами, если бы родителям не причинили вред их родители, то на свете было бы меньше невротиков и психопатов, которые кале­чат жизнь своих детей. Люди не рождаются дурными воспитате­лями. Качества плохого отца и матери не заложены в нас с рождения.

Образ скверных родителей, планомерно уродующих личность невинного и здорового от природы ребенка, широко известен благо­даря усилиям авторов популярных книг по психологии, которые впечатляют порой даже специалистов. В данной книге мне хотелось бы оставить в стороне образ матери и уделить внимание образу отца, своеобразного пасынка современной психологии развития. В самом деле, благополучное развитие ребенка зависит не только от материн­ской, но и от отцовской нежности.

Классическая мифология, напротив, предоставляет нам множе­ство примеров отцов-мучителей, отцов-убийц. Хронос пожрал своих детей, Деметру, Гадеса, Геру и Зевса, боясь, что они лишат его власти, займут его место. Отец Хроноса, Уран, низверг своих детей в глубины ада, в Тартар. Тантал подал на стол богам своего сына Пелопа. И даже славный библейский прародитель Авраам про­явил готовность принести в жертву Господу свое чадо, своего пер­венца — Исаака.

Значение образа отца-убийцы в мифологии равноценно по важ­ности значению образа отца любвеобильного и заботливого. Напри­мер, в мифологии, созданной Фрейдом, центральное место отво­дится отцу-разрушителю. В книге «Тотем и табу» Фрейд описывает первобытные племена, которыми управлял старик-прародитель. Обстоятельства складывались так, что сыновьям пришлось затаиться в джунглях, лишившись возможности обладать женщинами. В конце концов сыновья объединили свои усилия, убили прародителя и съели его. Картина, что и говорить, впечатляющая. Фрейда без преувели­чения можно назвать величайшим мифотворцем нашего времени, однако позволю себе заметить, только юнгианец может в полной мере оценить прелесть этого фрейдовского мифа.

Если согласиться с мыслью о том, что мифологическую историю символически иллюстрируют архетипы, то придется признать, что в образе отца присутствует немало зловещих, а подчас даже преступ­ных, кровожадных аспектов. Это не просто следствие младенческой травматизации. Причину следует искать в самом нраве человека. Зло­вещий отец, скорее всего,— фигура столь же архетипическая, что и отец заботливый и нежный. Чтобы не сбить читателя с толку, при­веду следующий пример. Тридцатилетняя, замужняя женщина, толко­вый предприниматель, мать двух детей, обратилась к психотерапевту с жалобами на хроническую бессонницу. Выросла она в благополуч­ной, на первый взгляд, семье, где была единственным ребенком. Мать ее была нежной, добросердечной женщиной. Отец же, напротив,— отъявленный негодяй, бездельник, грубый истерик, склонный к алко­голизму. Напиваясь, этот человек бил жену, иногда перепадало и девочке. Мать и дочь жили в постоянном страхе, В шестнадцать лет пациентка покинула отчий дом. Получив экономическое образова­ние, она и ее компаньонка организовали процветающее дело.

Ей часто снился отец. Однако на протяжении нескольких месяцев анализа она не упоминала о деструктивных и зловещих чертах своего отца. Когда в течение одного из многочисленных сеансов разговор зашел об ужасных воспоминаниях, связанных с отцом пациентки, я был глубоко поражен ее рассказом и мог лишь посочувствовать бедной женщине, Но пациентка не приняла моего сочувствия, сказав: «Вы неправильно меня понимаете; да, у меня не было хорошего, нежного отца, да, длительное пребывание в состоянии страха пре­вратило меня чуть ли не в сумасшедшую. И тем не менее, именно деструктивному своего отца я обязана многим. Не будь его_, я бы ничего в жизни не добилась. Поверьте, я могу лишь посочувствовать женщинам, у которых был добрый, чуткий отец. В последующие месяцы ее отношение к отцу еще более изменилось. Она перестала обвинять его, она даже была ему благодарна за то, что он продемон­стрировал ей деструктивные аспекты отцовства.

Вышеописанная пациентка привела меня в смятение. Чем можно было объяснить такое отношение? Разве отец не инспирировал ее про­блемы? Разве она не должна была страдать от тяжелого, негативного отцовского комплекса? Отец - фигура архетипическая: с одной сто­роны, он защищает, учит, направляет, руководит, любит и заботится, с другой — стремится умертвить, разрушить, унизить и даже кастри­ровать; в гневе своем он непредсказуем. Все эти черты воплощает в себе конкретный отец, являясь своего рода воплощением архетипа. Отцовские чувства мужчины — это любовь, нежность, забота наряду с деструктивными стремлениями по отношению к детям. Подобные чувства активизируются, к примеру, когда младенец начинает кри­чать посреди ночи или не слушается родителей. Как правило, мы сты­димся таких негативных эмоций. Неожиданные вспышки архаичных, негативных чувств удивляют современного человека, но они играют важную роль в жестоком обращении с детьми. По моему мнению, отцы, жестоко обращающиеся со своими детьми, не являются психо­патами, злостными садистами, неспособными на любовь и нежность. По большей части они просто не владеют собой и не могут погасить вспышки архаичных чувств. Когда на поверхность всплывают демони­ческие эмоции, подобные отцы доходят до невероятной жестокости.

Современная психологическая мифология трактует разруши­тельные отцовские чувства как проклятие, свидетельство незрелости, инфантильности или как следствие травмы, полученной в младен­честве. Решающее значение для психологического развития инди­вида имеет полноценное переживание архетипов, воплощенных как в окружающих его людях, так и в воображаемых образах и эмоциях. Что же касается отцовского архетипа, то речь здесь идет не о фанта­зиях, а прежде всего о реальных отношениях с отцом.

Многим детям выпадает счастье иметь отца, который выражает как зловещие, так и нежные черты архетипа. Однако некоторым детям приходится жить с отцом, имеющим склонность к агрессии, которую «подогревает» то обстоятельство, что физически он силь­нее. Однобокость отцовского образа, вне зависимости от его склон­ности только к насилию или только к заботе, оставляет пробел в раз­витии ребенка, пробел тем более значительный, если отец вообще не способен на проявление хоть сколько-нибудь определенной агрес­сии или нежности, присущих данному архетипу. В наихудшем случае отец вовсе отсутствует. Парадокс заключается в том, что разли­чие между деструктивным и позитивным аспектами в приложении к образу отца значения не имеет. Для ребенка важна конфронтация хотя бы с одним из аспектов отцовского архетипа, который олицет­воряет отец.

Образ, вернее сказать, мифологема исключительно либо по пре­имуществу хорошего отца подавляет волю мужчины. Ему становится необходимо выглядеть в глазах окружающих людей тем, кого они желают в нем видеть. Длительное время он прикидывается хорошим отцом, стыдится, если разозлился на детей. Деструктивность подав­ляется, скрываясь в глубине души, в бессознательном. Осознание этих чувств оказывается невозможным.

Необходимо повторить, что в человеческой психике сосущест­вуют все известные психологии архетипы, хотя ощущать присутст­вие того или иного архетипа индивид может в большей или меньшей степени. В том случае, когда мы не переживаем какие-то аспекты архетипа в реальности, они проявляются в архаичной и демонической форме. Тогда становится невозможным от них отмежеваться и прихо­дится длительное время проецировать их вовне на кого-нибудь или что-нибудь, оказывающееся отныне выразителем вытесненною психического содержания. Я встречал немало молодых людей, зна­комых только с образом заботливого отца, которые не обладали спо­собностью переживать зловещие черты архетипа в связи с окружаю­щими людьми. В дальнейшем эти молодые люди начинали проециро­вать разрушительные аспекты архетипа вовне, используя любую зацепку для оправдания своих проекций. Любого человека, домини­рующего над ними, они воспринимали словно зловещего, бесчело­вечного отца. В процессе своего развития они не научились противо­стоять деструктивному началу отцовского архетипа и при столкнове­нии с подобными обстоятельствами испытывали страх за свою жизнь. Я слышал, как милые молодые люди из обеспеченных буржуазных семей говорили: «Полицейские?!! Это же свиньи, убийцы. У них нет ничего святого». Полицейские для них не были людьми, а представляли собой лишь живой символ деструктивного аспекта отцовского архетипа, опыта обращения с которым они, увы, не имели.

Пациентка, о которой я рассказал, столкнулась в ранней юности с деструктивным аспектом, испытала на себе его внешние проявле­ния, осознала его внутреннее содержание и в итоге оказалась готовой к встрече с подобными обстоятельствами в будущем. Согласно рас­хожему психологическому мнению, ей несомненно пришлось бы проецировать образ отца вовне, однако этого не произошло. Она пре­красно осознавала зловещие черты отцовского архетипа, известные ей, в первую очередь, по поведению ее отца.

Подозреваю, что читатель возразит; «Неужели для развития ребен­ка не играет никакой роли тот факт, агрессивен или заботлив его отец? Разве не лучше для ребенка, если его отец заботится о нем, защищает его, хуже, если отец его совмещает в себе заботу и деструктивность, и совсем плохо, если отца нет вообще? Неужели не стоит последним в этом раду опыт общения с дурным отцом, выражающим только нега­тивные черты, которым вынужден противостоять ребенок?» У меня на этот счет следующее мнение: лучше всего, если ребенок знакомится и с позитивными, и с негативными аспектами; второе место я отвожу опыту общения с отцом, выражающим либо только позитивное, либо только негативное начало; третье место отсутствию отца. Вместе с тем необходимо упомянуть слова Вильгельма Буша: «Первый раз все случается не так, а во второй - как ожидаешь».

Спрашивается, не лучше ли попытаться сыграть роль исключи­тельно нежного отца или, быть может, предпочтительней все-таки синтез хорошего и дурного начал, подразумевающий откровенность. Подавление деструктивных аспектов имеет много последствий. Про­блема жестокого обращения с детьми оказалась сейчас в центре общественного внимания, что можно только приветствовать, поскольку данное обстоятельство заставляет нас предпринимать все усилия для того, чтобы уберечь подрастающее поколение от наси­лия. Проблема эта занимает общественность все серьезнее по мере того, как растет число зафиксированных фактов жестокого обраще­ния с детьми. Подобный интерес связан также с психологическим состоянием индивида и коллектива, интересующихся проблемой. Данная тема будет затронута в главе, посвященной сексуальному насилию над детьми.

Здесь лишь отмечу, что внешняя активизация мифологического образа хорошего отца пропорциональна росту подспудного влияния негативных аспектов отцовского архетипа. И интерес к проблеме жестокого обращения с детьми является следствием повсеместного господства мифологемы хорошего отца. Когда в обществе домини­рует положительный отцовский образ, активизируется образ отрица­тельный или становится, но меньшей мере, отчетливо выраженным. Приходится констатировать: реальность такова, что наши интересы зависят не только от объективных обстоятельств и ситуаций, но и от субъективного психологического состояния и наклонностей. Поэто­му необходимо задаться вопросом, почему общество настолько обес­покоено именно этой проблемой?

Следующим шагом на пути к пониманию данной проблемы будет решение вопроса, на основании чего в общественном сознании фигу­рирует преимущественно образ хорошего отца или матери, считаю­щийся в настоящее время единственно верным? Какая точка зрения или мифология сознательно или бессознательно скрывается за совре­менными психологическими идеями? Дух точных наук до сих пор владеет умами людей. Естественные науки, выступающие под знаме­нем каузальности, оправданы своим практическим применением. С теоретической физикой дело обстоит иначе. Поведение молекулы непредсказуемо, процессы, протекающие в клетке не подлежат при­чинно-следственному толкованию. Каузальность, правящая балом в естественных науках, заставляет и психологов искать причины здо­рового и патологического развития общества.

В XIX веке большинство врачей полагало, что мастурбация явля­ется причиной неблагополучного развития. В настоящий момент счи­тается, что любая психопатология уходит корнями в проблему отно­шений ребенка с родителями, в частности связана с отсутствием необходимого примера для подражания, эдиповым комплексом, чув­ственностью, проявляющейся у ребенка и родителей, первоначально толковавшейся буквально, затем — символически и сейчас - снова буквально. Существуют исследователи, всерьез полагающие, что большинство взрослых людей, страдающих неврозами и психозами, подверглись в детстве сексуальному насилию.

То обстоятельство, что современные матери совмещают воспита­ние ребенка с профессиональной деятельностью, рассматривается как причина всех бед. Перед внутренним взором исследователей стоит образ озлобленной, фрустрированной женщины, желающей работать, но вынужденной сидеть с ребенком. Козлов отпущения находится немало. Здесь и «кастрирующий» отец-тиран, и бессильный отец, и отсутствие отца, подразумевающее матриархат — моммизм, и патриархат, крайнее принижение роли женщины, женского начала, отсутствие просветительских бесед по сексуальным вопро­сам, раннее начало половой жизни и т.д.

Психотерапевты продолжают искать корни проблемы психиче­ских расстройств в психологии, отталкиваясь не столько от каузаль­ной модели познания, сколько от того обстоятельства, что любое открытие в этой области даст специалистам надежду на повышение эффективности терапии. Считается, что коль скоро известна этио­логия заболевания, появляется дополнительная возможность, если и не устранения последнего, то хотя бы его успешной профилактики.

Какая же мифология скрывается за верой естественных наук в причину и следствие? Должно быть, речь идет о матери-природе. Вспомним миф о Прометее, укравшем у богов огонь, энергию, или легенды о Вавилонской башне, или змее-искусителе, который посу­лил Еве равенство с Богом. Можно вспомнить также мифологию современных комиксов и фантастических фильмов о космических путешествиях, в которых решается извечный вопрос, кто будет вла­стелином Вселенной.

В последние годы появились любопытные детские игры под назва­нием Masters of the Universe (властелин Вселенной). Мифология каузальности, казавшаяся прежде адекватной окружающему миру, демонстрирует в настоящее время свою ограниченность. Знание при­чинно-следственных связей предоставляет человеку возможность манипулировать многими природными процессами, что не только обу­славливает владычество над природой, но и грозит ей уничтожением.

Однако принципы каузальности ни в коем случае не согласуют­ся с душевной деятельностью. Психика человека не порабощена при­чиной и следствием. С научной точки зрения каузальность заклю­чается приблизительно в следующем: такая-то причина неизменно вызывает такое-то следствие. К сожалению, современные психоло­гия и медицина ограничили себя рамками каузальности. Например, соматическое заболевание надеются излечить лишь в том случае, когда опишут симптомы, течение болезни, а самое главное, когда разберутся в ее причинах.

Для психолога-юнгианца очевидно, что бесконечные поиски при­чины вкупе с мнением, что помочь человеку можно лишь после их обнаружения, заводят исследователей в тупик. Никто не отрицает, что душа, психика зависит как от деятельности психических структур, так и от биохимических процессов, протекающих в голов­ном мозге, а кроме того, от работы желез внутренней секреции, состо­яния организма, физических и психологических условий окружаю­щей среды, родителей, воспитания, социальной среды и т. д. В рамках лечения психических расстройств следует принимать во внимание наследственные и приобретенные факторы, но не ограничиваться лишь ими. Заметим, что Юнг настаивал на  автономии души.

Издавна в спорах на психологическую тему поднимайся вопрос главенства в человеческой психике наследственных или приобретен­ных в процессе контактов с окружающим миром признаков. По-анг­лийски это звучит лаконично: «nature versus nurture». Часть психоло­гов отдавала предпочтение окружающему миру, обществу и воспита­нию, формирующим, по их мнению, основу психологии индивида. Другие мыслители склонялись в сторону наследственности, которая определяет, на их взгляд, человеческое поведение. Существовали и ученые, склонные к синтезу этих двух точек зрения. Следует отме­тить, что оба подхода игнорировали душу, которую никак не назо­вешь результатом влияния наследственных или внешних сил. Душа независима, автономна, ее нельзя воспринимать в категориях кау­зальности. В связи с этим человеческое поведение, будь то индивид, группа или общество, оказывается непредсказуемым. Какой смельчак осмелился бы несколько лет назад делать прогнозы относительно падения коммунистического режима в ГДР, буферном государстве советского блока? Кто бы мог предположить, что грубые солдаты ар­мии ГДР, эти безмозглые марионетки тирании, станут через пару ме­сяцев составной частью бундесвера объединенной Германии, которая в свою очередь входит в блок НАТО, провозглашающий принципы за­щиты свободы и демократии?

Несмотря на все существующие контроверзы, автономия души, не зависящая от диктата причины и следствия, очевидна для многих прогрессивно мыслящих людей. Например, мы воспринимаем свои решения не как следствие чего-то, а как самостоятельный выбор того или иного реального образа действий, И если мы решаем пойти вече­ром в кино, никто не сможет нас убедить, что это вызвано рядом опре­деленных факторов; мы воспринимаем свои решения по большей части как свободный выбор, никак не связанный с каузальностью.

Обратимся вновь к образу отца. Прежде всего необходимо отме­тить, что даже психологи-юнгианцы попали под влияние мифоло­гии каузальности, несмотря на то, что Юнг отрицал ее значение в контексте душевной деятельности. Психологи полагают, что пред­посылкой эффективного лечения является обнаружение причины расстройства, которой в случае детской патологии оказываются все те же неблагополучные родители, жестокие отец и мать. Производ­ным от причинно-следственного принципа является и мифологиче­ское представление о том, что добро рождает добро и наоборот. К слову сказать, Вольтер писал о том, что добро никогда не произво­дит зло. Увы, это грандиозное заблуждение. Вопреки тому, о чем повествует нам литература и мифы, данная точка зрения продолжает играть ведущую роль в бессознательном индивида.

В «Фаусте» Гете Мефистофель признается Фаусту; «Часть веч­ной силы я, всегда желавшей зла, творившей лишь благое». В клас­сической трагедии Софокла «Царь Эдип» рассказывается о богобояз­ненном человеке, стремившемся избежать зла,— желание, ввергнув­шее его в трагическое заблуждение. Из уст оракула он узнал, что убьет отца и овладеет матерью. Во избежание преступления Эдип покидает своих приемных родителей, не раскрывших ему тайну его происхождения, бежит в Фивы, где царствуют его родные отец Полибос и мать Меропа, встречает по дороге Полибоса, убивает его и женится на его вдове, своей матери. Нигде психологическая реаль­ность не проявляется столь явно, как в литературе: злость, агрессив­ность и деструктивность не только удручает, но подчас и радует чело­века. Любовь и дружба нередко сочетают в себе добро и зло, которое может иметь и дурные и положительные, и какие угодно другие последствия. Здесь нет закономерности, о которой писал маркиз де Сад, утверждавший, что добродетель отравляет существование, а порок ведет к счастью.

В контексте данного исследования это означает, что дети из бла­гополучных семей могут быть как здоровыми, так и невротичными, равно как и дети, живущие с жестокими родителями. Допустимо все. Спрашивается, откуда же тогда возникло наивное мифологическое представление о добре, вызывающем только добро, и наоборот? Почему оно столь распространено и имеет такое большое влияние на умы людей? Я полагаю, что это связано с христианскими традициями и является в известном смысле результатом дегенерации и извраще­ния христианской мифологии. Иисус в Новом Завете одерживает победу над Сатаной. Грешники попадают в ад, праведники наследуют царство небесное. Добро в образе Иисуса неизменно борет верх над вселенским злом, которое олицетворяет дьявол. Победа нежного, трогательного Иисуса Христа, вернее сказать, карикатуры на него,— самый распространенный сюжет современного христианства. Кон­кретным, приземленным отражением этого образа является выше­описанный принцип. Приходишь к парадоксальному умозаключе­нию; мифологическое представление о добре, производящем добро, о зле, следствием которого оказывается только зло, вкупе с верой в каузальность является весьма опасной мифологической комбина­цией для современной психологии.

 

Тенденциозные мифологические образы

Обратимся к рассмотрению самих мифов. Подобные образы могут быть весьма тенденциозными и иметь далеко идущие негатив­ные последствия. Образ исключительно доброго отца может оказать­ся не лучше чем миф о каузальности всего сущего. В качестве приме­ра может служить тенденциозная мифологема благородного героя, победителя дракона, каких бесчисленное множество. Достаточно вспомнить святого Георгия, покровителя Англии и солдат, Святого Михаила, покровителя полицейских, покоящегося в земле Дельфов дракона, умерщвленного Аполлоном.

Как и следовало предполагать, существует множество способов выяснить свои отношении с драконом, которого, согласно одной из легенд, святой Георгий отнюдь не убил, а лишь укротил. Широко известны истории о драконе, крадущем девственниц. Кража не оста­ется безнаказанной. Появляется герой, убивает чудовище и освобож­дает девушку, которая вскоре выходит за него замуж. Существуют менее тенденциозные вариации этого мифа, фабула которых враща­ется вокруг чудесного превращения. Дракон оборачивается прекрас­ной девой, которая становится женой героя, олицетворяя тем самым удивительную метаморфозу — дракона приручают.

Психологи юнгианского направления полагают, что образ героя символизирует эго, побеждающее материнское бессознательное, освобождаясь тем самым от его влияния. Однако такое примитивное толкование всего лишь следствие того же мифа, преобразующего зловещего, демонического монстра в материнское бессознательное. Чудовище обитает, как правило, в аду и бывает убито. Истинность такой аллегорической интерпретации сомнительна. Вывод здесь до смешного прост: зло побеждено, а добро восторжествовало. Пережи­вание подобного мифа об убийстве дракона следует подозревать в том случае, когда психотерапевт полагает, что полностью пони­мает скрытое содержание сновидений пациента. Или того больше, когда аналитик убежден, что постиг душу пациента или любого дру­гого человека.

По роду профессии мне приходилось читать немало кандидатских докладов в Цюрихском институте Карла Густава Юнга, некоторые из которых были великолепны, а иные вызывали досаду. В последних предпринималась часто небезуспешная, на первый взгляд, попытка объяснить все: особенности характера, страдании, радости и патоло­гии, оказавшиеся в центре внимания исследователя вопросов, связан­ных, например, с младенческой травмой, сексуальным насилием и.т. д. Заканчиваются такие работы триумфальным заявлением — все ясно, Карл Густав Юнг возражал против склонности некоторых пси­хологов редуцировать сложные феномены по принципу мнимой про­стоты, наподобие того, как это сделал Фрейд, который свел всю сово­купность душевной деятельности человека к сексуальности. Такие тенденции могут быть охарактеризованы как крайнее выражение мифологии убийства дракона. Хаос пытаются сделать прагматичным.

Образ победителя дракона, светлого, блистательного героя, иными словами, символ эго, чем-то подкупает. Скорее всего, людям приятно ощущать, что они способны на осознание. «Да будет свет» — вот девиз этой мифологии. Казалось бы, сколько радости сулит нам осознание всех зловещих аспекту личности. Увы, надежды рассе­ются как туман, если мы задумаемся над тем, что миф об убийстве дракона не что иное, как иллюзия, и, убивая чудовище, мы расправ­ляемся с частью своей души, низвергая ее и только ее в пучину бессо­знательного. Полагают еще, что убить дракона — значит преодолеть страх. Но Серен Кьеркегор вполне справедливо заметил: «Лишь тот, кто научился бояться самого себя, понял главное».

Негативное воздействие могут оказывать не только тенденциоз­ные положительные, но и отрицательные мифологемы. Например, вплоть до середины XIX века было весьма распространено мнение о том, что ребенок—творение дьявола, существо, руководимое Сата­ной, который буквально рвется из него наружу. Многих детей приносили в жертву в надежде одолеть дьявола. В этой связи я припо­минаю историю Меретлена из «Зеленого Генриха» Готфрида Кетт­лера, Однако негативный образ сатанинского ребенка не хуже, чем представление о невинном младенце, пострадавшем от родителей. Тенденциозность обнаруживается и в мифологическом восприятии женщины. На протяжении 2000 лет христианства вытеснялись демо­нические аспекты женского начала, что привело к созданию закончен­ного образа Божьей Матери, непорочной и кроткой Девы Марии, чья чистота и благородство напоминает черты героя, победителя дра­кона. Игнорирование сексуальности в образе Марии, скорее всего, не так уж страшно, но вот попытка вытеснить агрессивные, разруши­тельные аспекты женского начала весьма небезопасны. «Мария от лукавства Сатаны нас оградит»,— писал К.Ф. Мейер в «Последних днях Гуггена».

Позитивный и привлекательный образ женского начала довольно непоследователен. Например, часто говорят, что, если бы миром пра­вили женщины, матери, то прекратились бы войны, и противоречия, возникающие между нациями и политическими оппонентами, разре­шались бы без применения силы. В частности, писательница Вирджи­ния Вульф полагала, что все вооруженные конфликты обязаны своим возникновением мужской агрессивности. Иными словами: женское начало, согласно этому мнению, аналогично миролюбию, подобно мифологическому образу Божьей Матери. Однако, вытесняя агрес­сивный аспект женского начала, мы теряем способность правильно оценивать и понимать его. Приведу пример из греческой мифоло­гии: Афродита, олицетворившая женственность, была возлюбленной Ареса, бога войны. Олимпийские боги возрадовались, когда оба влюбленных попали в западню.

Что касается мифологического образа хорошего отца, якобы необходимо для здорового развития ребенка, то привлекательность его очевидна. При ближайшем рассмотрении данный образ оказы­вается одним из элементов естественнонаучного мифа, связанного с толкованием мира через причинно-следственные законы, с пред­ставлением о добре, порождающем добро, и зле, следствием кото­рого может быть только зло. В эту мифологему следует включить и образ победителя дракона, берущий начало в образе Иисуса, одолевшего Сатану. Честно говоря, меня воротит от этого мифологи­ческого коктейля, результатом употребления которого становится инфантильность человечества. Неужели мы действительно дети, не несущие никакой ответственности за собственные неврозы и агрессии? Ведь, следуй этой логике, приходится отнести все негативные качества индивида на счет его родителей.

Необходимо еще раз упомянуть о вредных последствиях приме­нении каузальных принципов и указать на существование психологи­ческой реальности. Никто не «обусловлен» своими родителями. Душа независима и существует как бы помимо причинно-следствен­ных законов. Да, от родителей и окружающих людей нам достаются в наследство многие пороки и добродетели, однако из них мы «выби­раем» лишь то, к чему у нас есть предрасположенность. Например, сказать, что грубый, равнодушный мужчина, подвергающий избие­ниям ребенка и жену, позаимствовал эти черты у брутальных матери и отца, было бы не совсем верно. Он научился у своих родителей тому что ему нравилось. Винить во всех грехах отца и мать бессмыс­ленно, это просто уловка человека, не желающего признавать правду. Детство многих милых, обворожительных людей протекало в отвра­тительной обстановке, и немало мерзавцев выросло в «оранжерей­ной» атмосфере. «Растет же под крапивой земляника, И благород­ный плод порою зреет Роскошнее среди плодов простых» * — гово­рит но этому поводу епископ Элийский в «Генрихе V» Уильяма Шекспира.

Каузальность соблазнительна, избежать ее бывает весьма сло­жно. Х.К. Фирц, известный цюрихский психиатр юнгианец, сказал как-то: «Последователи Юнга отличаются от других психологов прежде всего тем, что всегда ведут речь не о причинах, а о данности. Таким образом они констатируют что-то, ничем это не обуславли­вая». Возникает вопрос, каким же образом психотерапевт, придержи­вающийся теоретических взглядов Юнга, сможет бороться с пато­логией, не определяя ее этиологию? Как можно лечить пациента, если терапевт не согласен с тем, что добро (а в данном случае его добрая воля) ведет к добру, а зло вызывает зло? Как помочь пациенту не перекладывать свою вину на родителей?

Следует подчеркнуть, что психотерапевт может исследовать пси­хику только в отрыве от образов и представлений, будь то победитель дракона или каузальность. Скажем, для упомянутой мной пациентки, страдавшей бессонницей, грубость отца оказалась благословением. Она рано приобрела опыт, связанный с разрушительными аспектами отцовского архетипа. Защищаться ей пришлось уже самостоятельно, а это не так-то просто. Но к ее чести она никого не винила в своей бессоннице, а вела речь лишь о своих душевных переживаниях и частной жизни.

Базой для психологии, психотерапии и анализа служит мифо­логия, и с ней связана большая часть психотерапевтической прак­тики. Терапевт помогает пациенту обнаружить скрытый мифологи­ческий план своей жизни и создать тем самым миф о собственной личности. Так называемая viassa confusa, или бессмысленный хаос, каким представляется пациенту его жизнь и страдания, преобразу­ется благодаря усилиям психотерапевта, посвящающего долгие месяцы, а порой и годы анализу конкретного случая, и осмыслен­ную, мифологическую историю,  своего рода новеллу, драму, тра­гедию или даже комедию. Превращение бессмыслицы в содержа­ние — один из важнейших факторов терапевтического, благотвор­ного воздействия на пациента. Запутанная жизнь постепенно обретает черты отчетливой биографии. В рамках всевозможных пси­хологических школ даются различные толкования страданий паци­ента. В связи с этим у психотерапевтов возникает впечатление, что они интерпретируют жизнь человека по каузальным законам, в то время как в действительности они находят мифологию, которая вно­сит порядок в хаос жизни. Так, существуют мифологии Зигмунда Фрейда. Мелани Клейн, Альфреда Адлера, Гейнца Когута, Карла Густава Юнга и многих других. Все эти ученые, словно скульпторы, высекали из бесформенных жизней своих пациентов в грешное изва­яние мифологической биографии.

Психотерапия и психология — скорее искусство, чем наука. В данном случае специалист имеет дело с психологическим матери­алом — сновидениями, фантазиями, чувствами и эмоциями кото­рый часто служит исходной точкой для написания романа, пьесы, стихотворения, трагедии в духе Шекспира, комедии, словом, источ­ником для произведения искусства. Джеймс Хиллман писал: Зана­вес взмывает вверх, на сцене появляются боги, и мы не ведаем, что происходит, и можем лишь смутно догадываться, что что-то уже произошло».

На этом я, пожалуй, завершу разговор о позитивных аспектах образа зловещего отца и перейду к следующей главе, где речь пойдет об отце, которого никак не назовешь благословением для детей, о человеке необычном и творческом.

 

Глава 3

Сыновья и дочери незаурядных отцов

 

«Что для детей отцовской славы краше

Что славы сына краше для отца?»

Софокл, "Антигона" (пост, около 442 г до н.э.).

 

Прежде всего, следует отметить, что существуют заурядные и незаурядные отцы. Разберемся, что такое отец заурядный? Абсо­лютно похожих родителей не бывает, и поэтому возникает вполне законный вопрос, с какой частотой встречаются так называемые обыч­ные, среднестатистические родители, в частности отцы? Быть может, сыновья и дочери незаурядной женщины отличаются от детей необычного, выдающегося мужчины? Быть может, роль такого отца не сопоставима с материнской?

Подобные вопросы способны запутать исследователя, теряю­щего в лабиринте спасительную нить логики. В этом смысле недос­таточным кажется мне и мой собственный опыт, полагаться на кото­рый в поисках выхода — дело, быть может, и тщетное. Даже более чем десятилетняя практика не позволяет делать общих выводов относительно детей незаурядных отцов, из которых на глаза психо­терапевту попадается максимум человек пять-десять за все время его работы, в отличие от неиссякаемого потока отпрысков обыкно­венных семей. Приходится отказаться от практического материала и прибегнуть к помощи мифологии, хотя и ее приблизительность для меня очевидна.

Традиционно важную роль в жизни европейцев играет христиан­ская и в какой-то мере иудейская мифология. На заре христианства широкое распространение получил миф о семье, а точнее говоря, о святом семействе — Деве Марии, Святом Иосифе и их сыне Иисусе. Как во всякой другой семье Иосиф был отцом и, надо сказать, отцом более чем заурядным. Первая христианская семья человече­ской истории, согласно источникам, предстает как образец абсолют­ного матриархата. После помолвки с Иосифом Мария зачала, по ее словам, от Духа Святого. Иосиф по доброте душевной отнесся к странной беременности своей супруги с трогательным участием.

После того как Иисус появился на свет, Иосиф продолжал оста­ваться заботливым отцом, которому, однако, была отведена роль сво­его рода статиста. Вспомним, что в центре внимания богословов и художников, обращающихся к теме Рождества Христова, находят­ся, как правило, два персонажа — Мария и младенец Иисус. Говоря проще, «звезды» этого представления только они, те двое, к кому обращены молитвы и славословия верующих. Где же Иосиф? Да вот он где-то неподалеку, но всегда в сторонке, на заднем плане, как то и подобает заурядному, не привлекающему внимания отцу. Мы знаем, что он организовал бегство в Египет и возвращение в Израиль, но больше о нем почти ничего неизвестно. Новый Завет обходит его молчанием, апокрифы говорят немногим больше.

Лично мне непонятно, почему большинство людей придержи­вается мнения о том, что христианство принесло патриархат. В этой религии роли отца земного не придается никакого значения. Позволю себе усомниться в том, что Иосиф утешился мыслью о неком гипоте­тическом Святом Духе, овладевшем его женой.

Можно сказать, что у Иисуса было два отца. Первый — Иосиф, совершенно заурядный, простодушный плотник и заботливый кормилец; второй отец - Бог, Найдется ли существо более необыч­ное, незаурядное, чем Господь Бог? Можно представить себе, как непросто иметь такого отца, которого нельзя увидеть, к которому невозможно прикоснуться, в существовании которого можно сом­неваться.

Мифологемы в символической, образной форме представляют не жизнь индивида, а архетипы, которые могут проявляться у всех людей, будь то женщины, мужчины или дети. Так, задаваясь вопросом о сте­пени различии между матерями и отцами, можно констатировать лишь то, что Мария и Иосиф архетипически несхожи. Она — благо­словенная, светлая Божья Матерь, почитаемая и святая, а он - крот­кий, ничем не примечательный, бесславный и мимолетный статист. Архетипы либо олицетворяют базовые, классические ситуации, характерные для людей, либо проистекают из них. Вероятнее всего, архетипы имеют значение не только для человеческих существ, но и для животных, в частности млекопитающих. Например, наши бли­жайшие родственники, шимпанзе, проявляют мужские и женские качества в типичных играх, вращающихся вокруг разделения поло­вых привилегий и власти. Самцы длительное время зависят от самок, и если последние по каким-то причинам исчезают из их поля зрения, самцы в страхе забираются на дерево. За исключением случки, они оказываются существами излишними и служат для самок лишь рос­кошной безделушкой, предметом развлечения и игры.

Что касается птиц, то их нельзя назвать нашими родственниками, и тем не менее павлин может служить прекрасной иллюстрацией вышесказанному, Его основное и чуть ли не единственное занятие, распускать свой удивительный хвост, привлекая, к себе внимание самок. К слову сказать, павлин чуть было не свел с ума Чарльза Дар­вина. Знаменитый создатель теории эволюции был не в состоянии объяснить с точки зрения дарвинизма необходимость столь пышного, завораживающе прихотливого и красочного оперения,— каузаль­ность спасовала. Не надо иметь слишком богатое воображение, что­бы представить себе самку павлина, которая замечает после случки со своим нарядным кавалером - «О, для этого ему совсем не обяза­тельно распускать свой огромный хвост».

Не стоит забывать, что с точки зрения биологии мужчина, грубо творя, самец человека, необходим лишь для полового акта. Жен­щины при желании способны защищать себя, добывать пропитание охотой, сбором ягод и грибов, а в современном обществе,— зараба­тывать деньги на жизнь. У многих так называемых первобытных, при­митивных народов женщины занимаются не только уходом за деть­ми, но и поиском пищи, сельскохозяйственными работами и.т. д., между тем как мужчины бездельничают, путаются у женщин под ногами и воюют друг с другом.

Святое семейство – это крайнее выражение матриархата. В дан­ном случае мужское начало лишено того единственного, что и состав­ляет «ценность» самца — способности к зачатию. Очевидно, сладо­стные утехи чувственных отношений, ради которых многие жен­щины терпят мужчин, Марии известны не были. Случайно ли, что воспитательницами детских садов и преподава­телями начальной школы в 99% случаев работают именно женщины?

Даже в средней школе мы не встретим много учителей-мужчин. В данном вопросе наиболее последовательна позиция психологии развития. Речь идет об образе матери, которая может предложить малышу хорошую или плохую грудь, а также решительно влиять на первые годы его жизни. В связи с этим психологи единодушно прису­дили отцу роль «материнского резерва» («Mutterchens Hilfstruppe» [нем.]) или полезного нарушителя спокойствия, этакой «her majesty's loyal oppositions" (лояльная оппозиция Ее Величеству). Но ведь младенчество важнейшая пора жизни.

Выходит, что отец не только зауряден, по и попросту не нужен. Читатель может возразить; ребенку необходим отец, с которым он мог бы себя идентифицировать и на которого можно равняться. Именно отец учит ребенка азам общественной жизни, играя с сыном в футбол или восхищаясь летним платьем дочери, гуляющей с ним в парке. Однако по большому счету все это роскошь, безусловной необходимости в этом нет, хотя примеры несомненно милы.

На мой взгляд, заурядный отец не играет никакой роли в жизни семьи и детей. Его функции излишни. Между тем, можно ли вооб­разить жизнь без излишеств? В рамках общественной и профес­сиональной деятельности мужчина может быть незаменим, но как отец он — чистая формальность. Поэтому было бы правильней гово­рить не о мужском господстве, патриархате, а о фаллократии. Пат­риархат — столь же мнимая угроза, что и мельницы Сервантеса, на которые кидаются современные донкихоты в юбках из феминист­ского движении.

Существуют весьма влиятельные и выдающиеся мужчины, кото­рые становятся не такими безобидными отцами, как Иосиф. Однако, как определить незаурядность индивида? Я попытаюсь ответить на поставленный вопрос, хотя и отдаю себе отчет в возможной «зауряд­ности» своих суждений.

Большинство людей (около 90%) руководимо коллективным сознанием. Аристотель называл человека zoon paliticon, стадным животным, в том числе в позитивном смысле. Как правило, люди поступают так, как поступать принято, обращают внимание на обще­признанные вещи и т. д. Человеческая жизнь от колыбели до смерт­ного одра протекает в русле коллективного сознательного и бессозна­тельного. Наши взгляды в той или иной степени созвучны мнению большинства или самой влиятельной части оппозиции. Философия среднего обывателя представляем собой дайджест нескольких газет, популярных телевизионных передач и затертых частым употребле­нием книжных истин. Вместе с тем средства массовой информации отнюдь не создают коллективное сознательное и бессознательное, а только отражают его.

Существуют коллектив и антиколлектив, однако и тот и другой представляют собой совокупность людей, в какой-то мере поступившихся собственной самобытностью. И несмотря на то что, напри­мер, в политике царит мнимое разнообразие — тут и «правые», и «левые», и «либералы», внутри партий отсутствует какая-либо оригинальность. Человек — не Бог, не Создатель, а творение. Когда я окидываю взглядом поле с цветущими нарциссами, я не пытаюсь отыскать самый красивый, самый непохожий цветок. Я наслаждаюсь единообразием красоты.

Однако нет смысла отрицать тот факт, что и в искусстве, и в науке, и в сфере бизнеса встречаются личности выдающиеся, обладающие незаурядными творческими способностями. Как бы там ни было, я считаю, что подобные отцы — несчастье для детей. Мэри Уолкстоункрафт, дерзкая английская феминистка XIX столетия, любила цитировать философа Фрэнсиса Бэкона ( 1561 —1626 гг.): «А great man's wife and children can only be hostages of fortunes". Под словом «great» Бэкон подразумевал скорее всего человека абсолютно самодостаточного, могущественного, выдающегося, оригинального, даро­вания которого выходят за рамки привычного.

Подлинное оригинальное, творческое дарование требует напря­жения всех душевных сил, превышающего порой человеческие воз­можности. Недавно я слышал мнение известного немецкого кри­тика, имя которого, к сожалению, не припоминаю, что хороший писатель - чудовище -эгоистичное, самовлюбленное существо, развращенное нарциссизмом, отвратительное во всех своих про­явлениях, кроме творчества. Христианско-иудейская мифология в этом смысле еще жестче. Достаточно вспомнить историю Авраама, величайшего творца, основавшего с благословения Гос­пода народ Израиля, и его первенца Исаака. Авраам чуть было не убил своего сына. Бог повелел ему принести Исаака в жертву, заре­зать его и сжечь тело, И отец вне всяких сомнений довел бы это дело до конца, если бы Бог не изменил свою волю. Как правило, я отсы­лаю читателя к христианской мифологии, но в данном случае позволю себе привести пример Агамемнона, владыки Греции, кото­рый принес в жертву свою дочь Ифигению.

В рамках мифологии выдающийся отец предстает не только как творческий, оригинальный и заботливый мужчина, но и как непред­сказуемое существо, имеющее склонность к уничтожению своего потомства. Подтверждение тому мы находим и в истории Святого семейства. Все источники сходятся на том, что заурядный, ничем не примечательный плотник Иосиф был прекрасным отцом, «чоли» («tscholi»)_: неспособным причинить страдание ближнему. Отец другой, Господь Бог, был менее милостив. Он принес в жертву своего Сына, преследуя при этом цель спасения человечества. Но какой бы благородной задачей ни оправдывай Отец своей жертвы, Сын погиб, распятый на кресте между двумя разбойниками, в то время как отец земной не причинил Иисусу ни малейшей боли. Великий Отец — а кто может быть выше Господа — наблюдал за тем, как его дитя уми­рает в одиночестве и страшных мучениях.

 

Незаурядный отец — проклятие для своих детей

 

Итак, во-первых, обычный отец остается, как правило, фигурой, стоящей на периферии, а отец выдающийся оказывается весьма опа­сным для ребенка именно по причине своей незаурядности. В натуре творческого человека заложен эгоизм по отношению к ближним, а порой и склонность жертвовать своими детьми.

Рассмотрим эти психологические образы сквозь призму конкрет­ной ситуации, в которой оказываются сыновья или дочери подобных отцов, для того, чтобы подтвердить или опровергнуть теоретические выводы. Тем не менее и в данном случае нам не удастся полностью избежать мифологии. Считается, что выдающиеся люди встречаются редко. Однако вероятность того, что ребенок такого человека ока­жется вполне заурядным, велика. В том случае, если и отец, и ребе­нок проявляют из ряда вон выходящие способности, последнему будет легче защищаться от нападок своего родителя, поскольку, как мы выяснили, одаренность подразумевает наличие необходимой для этих целей агрессивности.

Но как быть заурядным детям выдающихся отцов? Перед сыном и дочерью стоят в данном контексте разные проблемы. Классическим примером этого является история о самоубийстве сына Гете, обыкно­венного молодого человека, неспособного выстоять перед своим вели­ким отцом или достичь таких же высот. Всю свою жизнь такой человек ощущает себя бедным родственником, вынужденным идентифици­ровать себя с богачом. Часто это заканчивается моральным и соци­альным падением, буквальным аналогом душевного неустройства. Сыновья выдающихся отцов нередко бывают неудачниками как в общественной, так и в личной и профессиональной жизни. Единст­венным выходом из подобной ситуации становится выбор для себя деятельности такого рода, который бы не имел никакого отношения к отцу, не вызывал у окружающих ассоциаций со знаменитым предшественником, например, сын Фрейда стал — инженером. Так называе­мое отцеубийство дело для заурядных детей практически невоз­можное, поскольку перед сыном встает реальная угроза поражения.

Я проанализировал истории болезни некоторых пациентов, опи­раясь на мифологические представления о великом отце, склонном приносить в жертву своих детей, и пришел к выводу, что дет и подоб­ных отцов часто ощущают угрозу собственной жизни, поскольку их отцы бессознательно ведут себя так, словно стремятся их уничто­жить. Подчас эго проявляется в мелочах. Например, один состоя­тельный и весьма одаренный господин настоятельно советовал сво­ему неуверенному в себе сыну во время посещения распродажи приобрести очень дешевые брюки, купив которые, тот стал выгля­деть еще хуже. Сын одного известного писателя рассказал мне, что однажды с радостным волнением показал своему отцу несколько страниц своего рассказа, на что отец ответил: «Так, насколько я понимаю, это набросок, и последняя редакция обещает быть лучше».

С дочерьми ситуация иная. Женщина находится, образно говоря, в гуще жизни, функции ее намного важнее мужских. Обыкновенный мужчина может преодолеть свою неуверенность и ощущение беспо­лезности путем усердной трудовой деятельности на благо семьи или общества, однако, в принципе, неуверенность остается.

Воля ничем не выдающейся дочери часто подавляется ее неза­урядным отцом, но до уничтожения дело не доходит. Примеров того, как дочери заботились о сохранении наследия своих выдающихся отцов, не разделяя полностью их жизненных принципов, очень много Так, Анна Фрейд посвятила свою жизнь изданию трудов основателя психоанализа, а дочь Томаса Манна издавала собрание сочинений своего знаменитого отца. Разумеется, одаренность дочери способст­вует сохранению ее собственного достоинства, но при любых обсто­ятельствах женщина имеет больше шансов на сносное сосуществова­ние с великим отцом, чем мужчина. Тем не менее, мифология на при­мере истории убийства Ифигении Агамемноном учит нас, что великий отец может принести в жертву и дочь.

Жизнь детей обыкновенных отцов значительно предпочти­тельней в контексте развития психологической самостоятельности. В рамках анализа можно наблюдать, каким образом протекает про­цесс индивидуации у детей, в частности сновидения отчетливо пока­зывают, что ребенок сопротивляется влиянию «отцовского» мира, противопоставляя ему свое мироощущение и тем самым освобож­даясь. Символом этого является образ обезглавленного старого короля ( коллектива). Пеихологи-юнгианцы говорят в этой связи об освобождении от компиляции из «коллективных христианских, иудаистских и патриархальных представлений». На мой взгляд, в пра­вильности этого утверждения можно усомниться. Все люди растут в колыбели коллектива и продолжают свою сознательную жизнь в обществе. Учитывая это, правильнее было бы говорить не об осво­бождении от коллектива вообще, а о преодолении инерции старого и обретении нового общества своих сверстников. Таким образом, духовный рост выражается на практике в смене коллектива.

На протяжении десятилетий содержание коллективного созна­тельного и бессознательного не переживает революционных изме­нений, а постепенно эволюционирует с каждым новым поколением. Если отец и мать придерживаются какого-то определенного, уста­ревшего, с точки зрения ребенка, коллективного мнения, то его осво­бождение, обретение собственного лица будет состоять в смене кол­лектива, круга знакомых и интересов. Совершить это гораздо легче, когда отец не представляет собой ничего особенного.

Незаурядный отец, напротив, часто находится вне коллектива, он оригинален, обладает огромной волей и талантом. Его идеи и взгляды тоже могут устаревать, однако они всегда остаются своеобразными. Быть может, произведения его не имеют непреходящей ценности, но они превосходят достижения многих современников, в особенности обывателей. Такому отцу противостоять трудно. Здесь нельзя ограни­читься сменой коллектива — придется противопоставить ему конкурентоспособное творчество. Как правило, обыкновенный ребенок не ровня своему талантливому отцу, который влияет на него всю жизнь, не давая ему возможности реализовать себя.

Выходит, что творческий отец действительно проклятие для своих детей. Хотелось бы пожелать детям, чтобы у них были совер­шенно заурядные, почти незаметные отцы. В этом смысле я опти­мист, Ведь большинство отцов — по-прежнему люди самые обыкно­венные, не обладающие особыми талантами, но милые и приятные в общении. Людям нечего беспокоиться — выдающиеся личности встречаются крайне редко, и только некоторым детям приходится жить бок о бок с великими, склонными жертвовать своим потомст­вом. Позвольте мне еще раз от всей души пожелать детям родиться в обыкновенной семье, где отец — приятное и не лишенное досто­инств дополнение.

Разумеется, нельзя сразу ставить крест на детях незаурядных отцов. Если им удается вынести присутствие своих талантливых родителей, не став аутсайдерами общества, избежав хронической депрессии, свойственной людям, ощущающим свою второсортность, тогда у них появляются все основания поверить в свои силы и пола­гать, что они доказали окружающим, что они что-то из себя пред­ставляют. Кроме того, сыновья, которым посчастливилось восполь­зоваться духовным наследием своих необычных отцов, благородных и щедрых дарителей, а не грозных разрушителей, достигают необы­чайно высокого уровня индивидуации.

Коль скоро мы ведем речь о парадоксах взаимоотношений отцов и детей, нам не избежать и другой животрепещущей темы, несом­ненно, связанной с проблемой отцовского и детского образов, а имен­но сексуального насилия над детьми.

 

 

Глава 4

Сексуальное насилие над детьми: миф и реальность

«Сексуальное насилие над детьми является не психологиче­ским феноменом, а преступлением».

Из доклада одного из участников конференции, посвященной вопросу сексуального насилия над детьми.

1990 г.

За тридцатитрехлетний период своей психиатрической практики мне не раз приходилось встречаться е детьми, пострадавшими от растлителей, а также взрослыми людьми, которые подвергались в дет­стве сексуальному насилию. Кроме того, мне не раз приходилось про­водить психиатрическое освидетельствование насильников. В связи с тем, что в последние годы данный феномен оказался в центре вни­мания общества, мне показалось необходимым основательно разо­браться в его первопричинах. С этой целью я посвятил определенное время изучению старых и современных источников, посвященных данной проблеме.

Должен сразу сказать, что книги и статьи на эту тему могут сбить исследователя с толку. Так, некоторые авторы полагают, что сек­суальному насилию, оставляющему в душе ребенка неизлечимую травму_, подвергается более половины детей. Другие считают, что его жертвами становится 5— 1 5% детей. Большинство авторов не отлича­ется точностью по части определения того, что считать насилием. Одни понимают под этим практически любое эротическое сближение между взрослым и ребенком от чисто дружеской нежности, которую может испытывать чувствительный дядя к своему миловидному пле­мяннику. до грубого растления. Возмутительные и леденящие душу половые связи 50-летних взрослых с двух- и шестилетними малышами исследователи не отличают подчас от сексуальных опытов пятнадцатилетних девочек, которые встречаются со взрослыми мужчинами. В последние годы в литературе, посвященной этой теме, появилась тенденция рассмат­ривать любое сексуальное переживание ребенка, так или иначе свя­занное со взрослыми, как вредное. Существуют авторы, подвергаю­щие данный тезис сомнению. Если мы возьмем на себя труд просмот­реть соответствующую статистику, то окажется, что треть случаев так называемого сексуального насилия над детьми — акт эксгибици­онизма взрослого. Спрашивается, всегда ли такой опыт травматичен для мальчика или девочки, скажем, двенадцати лет?

Должен предупредить, что, подходя к исследованию данного феномена с чисто «объективной» и «научной» точки зрения, я делаю собственные выводы. Кстати сказать, такой подход неизменно вызы­вает протест у публики, Нередко бывает так, что некоторые жен­щины, присутствующие на моих лекциях, разражаются ужасными криками и называют меня мерзавцем (оставим это на их совести), ссылаясь на то, что речь здесь идет о преступлении, а не о «фено­мене», который позволительно неторопливо исследовать в тиши кабинета. Любой случай сексуального насилия, в чем бы оно ни заключалось, воспринимается как тягчайшее, отвратительнейшее преступление, естественной реакцией на которое может быть лишь гневное возмущение. Если же я продолжаю излагать свои взгляды на необходимость скрупулезного анализа личности преступника, пони­мания мотивов, толкающих его на подобное деяние, в том числе бес­сознательных влечений, определенные дамы демонстративно поки­дают лекционный зал, бросая мне упрек в самоидентификации с насильниками.

Я имел случай встречаться с женщинами, пострадавшими в дет­стве от инцеста. Некоторые из них придерживались крайних взгля­дов. Так, одна женщина говорила: «Знаете, если вечером, взглянув на улицу, Вы замечаете в соседнем окне отца, целующего перед сном шестилетнего ребенка в щечку, Вам следует немедленно сообщить об этом в полицию и в отдел социальной службы, занимающийся пра­вами детей. Необходимо приложить все усилия для того, чтобы такой мужчина был изолирован от семьи». Многие из бывших жертв наси­лия настаивают на том, что каждый мужчина является потенциаль­ным насильником. Отсюда делается вывод, что детей ни в коем слу­чае нельзя оставлять наедине с супругом, полагая, что даже безобид­ный, на первый взгляд, мужчина может изнасиловать малыша.

Спустя некоторое время после этих дискуссий я был по делу в Вели­кобритании, купив пару тамошних газет, я сразу же натолкнулся на сообщении о сатанистских ритуалах, педофилии, жертвами которой стали искалеченные и погибшие дети. В статьях описывалось, как детей, принимавших участие в дьявольских оргиях, принуждали наблюдать за изуверскими пытками, которым подвергались их свер­стники для того, чтобы запугать несчастных малышей и заставить их подчиниться насильникам. В заключение автор заметки обращал вни­мание читателей на то, что полиция до сих пор не собрала достаточно улик для того, чтобы доказать факт совершения преступления в суде. Находились, правда, психотерапевты, сообщавшие о том, что в их практике встречались пациенты, упоминавшие о сатанинских ритуа­лах, жертвами которых они стали. Надо сказать, что большая часть подобных анализандов припомнила забытые обстоятельства насилия только в процессе длительного анализа и психотерапии.

Со школьных лет я сохранил воспоминания об истории ордена тамплиеров (храмовников). Эта средневековая духовно-рыцарская корпорация возникла в Палестине в 1 119 году и первоначально ста­вила своей целью защиту паломников, путешествующих к святым местам, в Иерусалим и достигла особенного богатства и полноты власти, утвердившись во Франции. После поражения под Аккой в Палестине орден потерял свое могущество, поскольку поток веру­ющих, совершавших паломничество к гробу Господню, резко иссяк. Тамплиеры утратили былой авторитет, и в 1305 году орден был обви­нен в распространении ереси. Любопытно отметить, но сверх того им вменялись в вину сексуальные преступления, в частности, мужеложство, растление мальчиков и девочек, а также совершение сата­нинских ритуалов. Орден был расформирован, а многие его члены сожжены на кострах инквизиции. Добавлю к сказанному некоторые факты из истории европейских евреев. В Средние века полагали, что евреи крадут христианских детей, чтобы принести их в жертву сво­ему угрюмому богу. Распространение таких предрассудков приво­дило к программам и убийству многих ни в чем не повинных людей.

Феномен сексуального насилия над детьми порождает гораздо больше вопросов, чем принято полагать. В первую очередь речь идет о прямых сексуальных нападках, которым подвергается ребенок, и с такими фактами часто приходится сталкиваться практикующему психиатру. То обстоятельство, что эти преступления оказались в центре общественного внимания, свидетельствует о том, что мы имеем дело с коллективным психологическим феноменом, связан­ным с трудно поддающимся описанию сосуществованием коллектив­ного и индивидуального сознательного и бессознательного начал, а также с отношениями между индивидом и социумом. Во второй главе я уже указывал на то, что повышенный интерес к феномену заставляет нас не только исследовать его природу, но и стремиться обнаружить причину обостренного внимания к нему публики.

Поэтому подчеркну, что данная глава посвящена прежде всего не самому феномену растления малолетних, а реакции, которую вызы­вает факт сексуального насилия у людей. В предыдущей главе мы рас­смотрели вопросы, связанные с каузальностью, и пришли к выводу, что в отличие от естественных наук в психологии она не применима. Психика, согласно Юнгу, не подчинена причинно-следственным принципам, которые следует воспринимать как символический образ взаимосвязи и синтеза, Например, дети сильно зависят от своих роди­телей, воспитание и социальная среда играют большую роль в форми­ровании характера. Однако аналогичные общественные и воспита­тельные условия могут приводить к противоположным результатам; одна причина имеет множество разнообразных следствий. Недоста­ток душевного участия со стороны родителей может оказаться для иного ребенка несчастьем или стимулом к творчеству, в зависимости от его характера.

У всех людей есть слабость — любовь к каузальности. Происхо­дящее пугает нас гораздо меньше, если мы уверены, что знаем при­чину. Мы надеемся, обладая этим знанием, влиять на ход событий, на поведение окружающих и даже обрести способность к исцелению. Ничто так не поощряет психологическую мифологию, как склон­ность отыскивать повсюду причины и следствия. За последние сто лет люди создали бесчисленное количество мифов о причинах чело­веческого поведения, страдания и счастья. Представители старого поколения наверняка помнят, что всего несколько десятилетий назад мастурбация была объявлена источником всевозможных психиче­ских расстройств. Детям связывали на ночь руки, оберегая их от онанизма; мальчиков заставляли бояться своего пениса, словно он был наэлектризован. Сейчас мифологический характер этой идеи стал очевиден.

Поэтому в последнее время причиной пороков психологичес­кого развития объявили сексуальное насилие над детьми Встреча­ются специалисты, которые всерьез полагают, что более 90% всех случаев анорексии и булимии берут свое начало в сексуальной травме. У людей возникает приятное чувство, что они нашли перво­источник проблемы. Это дает нам силы протестовать, возмущаться и требовать возмездия за преступления. Растление детей это дико, невообразимо, аморально, полагаем мы, и успокаиваемся на этом.

Мы живем во времена, когда матриархат сменяет устаревший патриархальный порядок. Во многих областях жизни это уже про­изошло. И хотя мужчине еще принадлежит доминирующая роль в политике, бизнесе и на производстве, он потерял свои прежние позиции. В частности, большинство современных семей построены по принципу матриархата. Если учесть, что сексуальное преступление — это не столько следствие неправильного психологического развития, сколько зло, которое совершает «чудовище» в лице муж­чины, то выходит, что виной всему патриархат, предоставивший власть этому бестии самцу, у которого просто патологическая и неис­коренимая склонность к изнасилованию детей. Есть и такое мнение.

В паутину мифологии, оплетающей реальные обстоятельства таких преступлений попадает порой то или другое неопровержимое доказательство, удовлетворяющее аппетиты каузальности, и тогда исследование феномена становится делом невообразимо сложным и запутанным. Менталитет крестоносцев, борцов со злом толкает нас на возмущение, не предполагающее спокойный анализ проб­лемы. Интерпретации бывают изначально тенденциозны, поскольку вопрос поставлен так: коль скоро речь идет о криминальных деяниях, наша задача бороться со злом, не теряя время на никому не нужные умствования.

У подобной мифологии есть и другой аспект Женщины, подверг­шиеся в детстве сексуальному насилию, рассказывают порой ужас­ные истории, жалуются на грубость отцов и равнодушие матерей. Но я припоминаю и рассказ о совершенно невинном происшествии. Учитель проводил четырнадцатилетнюю девочку до дома, объяснив это тем, что хочет помочь ей выполнить домашнее задание. Сидя подле нее, он принялся нежно поглаживать ее сначала по волосам, а потом по спине. Подобные истории бесчисленны: кузен смущает кузину непристойными шутками, отчим сладострастно наблюдает за тем, как пятнадцатилетняя падчерица примеряет наряды, соби­раясь на танцы и т. п. Но какой бы характер ни носили такие рас­сказы, факт остается фактом — рассказчицы подвергались сексуальному насилию, виной которому был отец или мужчина, взявший на себя его роль. Многие женщины полагают, что для приговора, выне­сенного лицу, повинному в совершении сексуального преступления, не должен существовать срок давности.

Вышеупомянутые пациентки были вполне интеллигентными, общительными и милыми женщинами. Однако ненависть к отцу была у них столь велика, что невольно возникали сомнения, не замешано ли в этом своего рода религиозное чувство. В известном смысле все мы брошенные на произвол судьбы пасынки Бога, который обходится с нами не лучшим образом. Жизнь как таковая, даже самая, казалось бы, невинная, может быть ужасной Нас подтачивают болезни, подстерегают опасности, готовые превратить здорового человека в жал­кого калеку, мы подвержены печалям, страданиям. Небесный отец дурно обращается с людьми, даже не пытаясь объяснить им, почему он поступает именно так. На мой взгляд, сравнение Бога с отцом, столь распространенное во многих религиях, только принижает роль настоящего земного отца, сравнивать которого со всемогущим Богом значит перекладывать на него ответственность за все зло, творящееся в мире.

Сексуальность часто связана с любовью, которая играет опреде­ленную роль даже в ситуации насильника и его жертвы. Найдется ли лучшая иллюстрация отношений между Богом и человеком, чем эта?

Бог не устает издеваться над нами и вместе с тем любит нас. Быть может, пациентки намекали не на Бога, а на Сатану, тень Всевыш­него, его наместника на земле, и связь между насилием и сатанин­скими ритуалами, о которых я упоминал, отнюдь не случайна. Не скрывается ли за этим архетип ребенка, имеющий гораздо более бога­тые оттенки, чем принято полагать? Да, ребенок - это не просто «малыш» или «душенька», в нем воплощается детский архетип, выраженный множеством символов.

В первую очередь следует упомянуть о представлении о божест­венном дитяте, встречающемся во многих религиях и знакомом евро­пейцам прежде всего по образу младенца Иисуса, рожденного в Виф­лееме для того, чтобы возвестить начало новой эры, нового сознания и спасти человечество. Все новое, сулящее людям индивидуальное и коллективное прозрение, очень часто олицетворяет символиче­ский образ ребенка. Но как только появился на свет маленький мес­сия, нашлись и негодяи, возжелавшие его убить. Ирод, прослышавший о рождении Иисуса, приказал истребить всех младенцев в Виф­лееме в надежде покончить и с Сыном Божьим. Божественное дитя, надежда мира и детоубийца является, таким образом, двумя аспек­тами архетипа ребенка.

Рассмотрим другие черты этого архетипа. Людей часто называют детьми Божьими. Наши отношения с Богом включают в себя ощущение жертвы, которым проникнуто существо человека, отданного на заклание дьяволу, а кроме того, трепетную любовь, которую олице­творяет великая мать, Мария. Не стоит поэтому удивляться тому, что в рамках некоторых психологических школ, ориентированных на детский архетип, столь сильно акцентируется роль хорошей матери, что даже анализ объявляется ее заменителем. По самое поразитель­ное в том, что архетип ребенка связан с «божественной каузаль­ностью», иными словами, младенец Иисус — причина, мотив «спасе­ния», а его умерщвление автоматически перечеркивает все человече­ские надежды. Несмотря на то что божественное дитя воплотилось в человеческом облике через посредство Марии, а не Иосифа, Бог не может быть существом женского пола, как утверждают феминистки, занимающиеся богословием, поскольку в этом случае появлению младенца не предшествовало бы некое мужское деяние, и он возник бы у Девы Марии без посредников.

Дитя — это столь мощный и всеобъемлющий архетипический символ, что порой нельзя обнаружить различия между клиническими фактами и проекциями мифологических образов. Так, многие специ­алисты по детской психологии придерживаются того мнения, что ребенок не может обмануть исследователя, рассказывая ему о сексу­альном насилии, между тем как мы знаем, дети нередко обманывают взрослых часто под влиянием одного из родителей, обозленного, к примеру, предстоящим разводом. Однако с мифологической точки зрения дитя, говорящее чистую правду, истину, образ без сомне­ния верный, поскольку божественное дитя безгрешно, искренно и лгать не может.

Форма и содержание этой мифологии оказывают огромное влия­ние на работу психотерапевта. Не все мифологемы лишены патоло­гических черт, многие из них больны, тенденциозны и даже небезо­пасны. Два года тому назад читая лекции в Риме Джеймс Хиллман указывал на то, что классическая психотерапия покоится на мифо­логии архетипа ребенка, и это, по его мнению, нередко приводит к нежелательной инфантильности пациентов, которые становятся неспособными отвечать за свои поступки как подобает зрелому чело­веку. Регрессия превращает их в детей, жалующихся на пап и мам. Это открытие произвел о на Хиллмана столь глубокое впечатление, что он отказался от практики, объяснив свое решение тем, что психо­терапия, по его мнению, просто аморальна. Тем самым он, образно говоря, выплеснул с водой и ребенка. Возможно, Хиллман поспе­шил с выводами, однако он заставил психотерапевтов задуматься над определением типа мифологии, главенствующей в их подходе к паци­енту, и разобраться в ее недостатках и преимуществах.

Прежде всего следует обратить внимание на представление о ребенке как жертве. Так называемые допустимые, здоровые мифо­логии (позвольте мне воспользоваться банальным эпитетом «здоро­вые») включают в себя все аспекты и полярности архетипов, содер­жащих в себе такие противоположности, как мужчина и женщина, сенекс и пуэр, родители и дитя, Бог и Сатана, рай и ад, Афродита и Арес, раненый целитель, Иисус Христос и Ирод, жертва и палач и. т. д. Поэтому у Джеймса Хиллмана были все основания для того, чтобы констатировать огромное влияние на психотерапевтическую работу архетипа ребенка. Другое дело, что на нее оказывают влияние и другие архетипы. Ситуация усложняется, когда мы наталкиваемся на осколки, фрагменты архетипа ребенка.

Необходимо повторить: преступления, связанные с сексуальным насилием над детьми,— действительно, не редкость и должны пресе­каться любыми способами. Интерес, который, по всей видимости, испытывают исследователи к этой темной стороне детства, внушает надежды на скорое решение проблемы. Однако наш долг состоит и в изучении мифологических и психологических мотивов данного феномена Какие тенденции отражает возросший интерес ученых? Развитие какой мифологии он поощряет? К чему способна привести подобная мифология? Одним из аспектов мифа о сексуальном наси­лии над детьми является однобокое представление о безгрешном, невинном ребенке, маленькой, беззащитной жертве. Такое мнение может иметь негативные последствия, поскольку оно не позволяет хладнокровно взглянуть в лицо правде.

В своей лекции я упоминал, к примеру, о том, что в больших городах, а нередко и в деревнях, многие девочки и мальчики рано или поздно сталкиваются с эксгибиционизмом. И нет сколько-нибудь определенных свидетельств того, что это оказывает на детей резко негативное воздействие. Подозреваю, что читателю есть чем возра­зить. Вид эрекции глубоко ранит психику невинной девочки, скажет мой оппонент, и никаких сомнений в этом быть не может. Из своего детства я помню, что некоторые дети становились объектами при­стального гомосексуального внимания и даже осторожного «ухажи­вания» со стороны кузена, дяди или просто незнакомого господина. Однако, насколько я могу судить, эти гомосексуальные домогатель­ства не причинили им никакого вреда. Как правило, малыши с инте­ресом обсуждали подобные происшествия, чем дело и ограничива­лось. Удивительно, что за такие доводы многие слушательницы моих лекций называли меня извращением. По их мнению, к беззащитным и неискушенным малышам пристает Сатана в образе грубого, похот­ливого мужчины. Разве это может остаться без последствий? — воп­рошали они. Всякий раз, когда я пытался обсудить с аудиторией мне­ние о непременном вреде, который несет любой контакт ребенка с сексуально возбужденным взрослым, на предмет соответствия этого утверждения действительности, меня оскорбляли, именуя «male chauvinist pig» (мужской шовинист и скотина).

Тенденциозная или, иначе говоря, раскольная мифология невин­ного ребенка, жертвы, несомненно, может помещать психиатриче­ской работе с детьми и взрослыми, потерпевшими сексуальное наси­лие или его виновниками. Это проявляется, в первую очередь, в под­ходе терапевта к проблеме чувства вины подобных пациентов. Нередко дети, подвергнувшиеся насилию, чувствуют себя провинив­шимися, у них складывается такое впечатление, точно они сами во многом поспособствовали произошедшему. Дети старшего возраста часто относятся к факту изнасилования амбивалентно и не испыты­вают уверенности в том, что в достаточной степени сопротивлялись нападавшему или не получили определенного удовольствия, или даже не поощряли насильника. Многие психотерапевты не прини­мают эти сомнения во внимание, считая их безосновательными. На их взгляд, в случае насилия не может идти речь о какой-либо вине ребенка, поэтому они помогают последнему забыть о своих сомнениях, то есть вытеснить их. Такой подход может оказаться вред­ным для психологического развития ребенка. Ему внушают чувство жертвы, а любая попытка взять хотя бы часть ответственности за произошедшее на себя или реализовать собственную амбивалент­ность решительно пресекается. В результате этого дети привыкают к психологии жертвы и впредь полагают, что во всем происходящем в мире можно и нужно кого-то винить, поскольку личная ответствен­ность становится им в диковинку. Взрослые люди не хотят призна­вать, что ребенок — это не просто беззащитная, невинная жертва, а полноправное, разумное человеческое существо со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями в виде возможностей, предпочтений, противоречивых влечений, желаний и т. д.

На момент преступления многое, конечно, зависит от возраста ребенка. Так, четырехлетний малыш и подросток четырнадцати лет будут воспринимать произошедшее по-разному. Кроме того, сле­дует различать изнасилование, сладострастную, сентиментальную попытку обольщения, подразумевающую определенную долю неж­ности, и вопиющие факты садизма и изуверства. Редко виновниками преступления становятся незнакомцы; как правило, это знакомые ребенку мужчина или женщина, а иногда даже — отец, двоюродный брат, дядя, сосед и т.п. Факт сексуального насилия обнаруживает обычно третье лицо, но решающим фактором здесь оказываются показания пострадавшего ребенка, который в связи с этим чувст­вует себя предателем. Тяжесть подобного чувства напрямую зависит от близости преступника к пострадавшему, Чувство вины по отноше­нию к отчиму значительно меньше, чем к отцу родному. Эксперты советуют психиатрам избавлять детей от ощущения предательства, Таким образом терапевт становится заложником тенденциозной мифологии, о которой здесь говорится, и перестает объективно оце­нивать ситуацию, что нередко имеет драматические последствия. Детям, которых противопоставляют окружающим их людям, прихо­дится, например, привыкать к мысли о допустимости предательства любимого отца.

Подобные дети страдают от конфликта, решение которого не сто­ит на повестке дня психиатра. Человеческое существование, будь то жизнь ребенка или взрослого, не гарантировано от драматических стечений обстоятельств, помочь вынести тяготы которых и призвана психотерапия. Добиться этого можно лишь путем поощрения психо­логического развития. Если же в лечении пострадавшею ребенка терапевт руководствуется мнением о том, что дитя не в состоянии вынести ничего драматического, то он волей-неволей воспринимает ребенка не как человеческое существо, а как тенденциозный мифо­логический символ.

Такую же картину мы наблюдаем в психотерапии насильников. Многие из них пытаются убедить врача в том, что они любят постра­давшего ребенка и виновны лишь в утолении непреодолимой физи­ологической тяги, неотступно сопровождающей их чувства. Не сек­рет, что подобное влечение испытывают многие люди, профессио­нально занимающиеся заботой о детях, однако они не позволяют себе это проявлять. Так, учитель, позволивший себе однажды обнять ученика или что-нибудь в этом духе, отнюдь не плохой педагог и вполне вероятно хотел продемонстрировать тем самым свою любовь к ребенку. Такие люди энергично защищают свое право на проявление любви, симпатии и полагают, что их оклеветали, В пси­хотерапии лиц, подозреваемых в совершении сексуальных преступ­лений, допускают, как правило, две ошибки. Во-первых, психиатр объявляет поступок такого человека исключительно злым, а его самого — злодеем, заявляя, что в данном случае необходимы корен­ные изменения характера пациента. Выходит, что терапевт не толь­ко считает пациента «дьяволом», но и всеми силами желает того, чтобы последний согласился с таким мнением. Гораздо хуже, когда преступнику навязывают роль жертвы посредством чувствитель­ного рассказа о том, что по сведениям психологов мужчины и жен­щины, совершившие сексуальное насилие, сами пострадали в дет­стве от рук растлителей или грубых родителей. В первом и втором случае на лицо тенденциозность терапевта не желающего видеть в пациенте одновременно и жертву, и преступника. На самом деле все обстоит именно так.

Патологическая мифология сексуального насилия над детьми имеет и другие последствия. В начале данной главы я упоминал о том, что у людей есть склонность верить в то, что можно обнаружить самого Сатану в человеческом обличии, отыскать корни всех грехов, иными словами, всех невротических расстройств и психозов. Слепая вера превращает людей в фанатичных миссионеров. Работая суперви­зором, я встречал психотерапевтов, которые с патологическим рве­нием искали в истории болезни пациента сведения о сексуальном насилии, произошедшем в младенчестве. Стоило анализанду сообщить, что он видел во сне кровосмесительные сцены, как терапевт с восторгом рапортовал мне о своей готовности приступить к рас­спросам пациента на предмет его воспоминаний о реальных эпизо­дах полового насилия. К разочарованию психотерапевта анализанд почти никогда не мог припомнить ничего подобного. Настойчивый аналитик не терял надежду на успех, и подчас гуманный пациент, желая умиротворить терапевта, благосклонно «вспоминал», что кое - что в таком роде он, кажется, пережил, если, конечно, ему не изме­няет память.

Психология — это отнюдь не физика, не математика, а мифоло­гия. Понять и описать душу, психику можно только через символи­ческие образы и мифы, которые во многом управляют нашим пове­дением и вместе с тем весьма индивидуальны для каждого. Поэтому людям необходимо со всей серьезностью подойти к проблеме осо­знания системы представлений, довлеющих над ними. Кстати ска­зать, секс давно перестал восприниматься как демоническое, ужасное начало, самым отвратительным выражением которого считался онанизм. Спрашивается, не считается ли мнение об абсолютной есте­ственности секса (по аналогии —«что естественно, то не безоб­разно») следствием вытеснения из коллективного сознания демонического образа этого феномена? Отодвинутый на второй план дан­ный образ мог заявить о себе в виде болезненного отношения к любым формам сексуальных отношений с детьми, в том числе экс­гибиционизма, вредное влияние которого явно преувеличено. Любой сексуальный опыт ребенка, связанный со взрослым, оказыва­ется преступлением.

Данная проблема включает в себя и элементы другой распро­страненной мифологии - разрушение семьи. Полагают, что семья — это единый организм, всеми средствами защищающий свое сущест­вование от внешних опасностей, организм, каждая клеточка кото­рого зависит от остальных и вместе с тем определяет общий тонус. Выносить сор из избы в семьях не принято. Надо отметить, что и в наше время семейные традиции и родители могут глубоко влиять на ребенка. Семья часто бывает, с одной стороны, царством неж­ности, любви, всепрощения и понимания, а с другой — бесконтроль­ной грубости, домогательств, жестокости, власти и ужаса. Многие люди, не равнодушные к этой проблеме, требуют, чтобы государство в лице учителей и социальных работников вмешивалось в домашнее воспитание детей. Эти люди во всем порабощены общественным мнением и полагают, что любые вопросы должны решать эксперты.

«За детьми должны следить квалифицированные воспитатели, дети должны как можно раньше идти в школу»,— твердят они. Известный американский педагог Дж. Дьюи (J. Dewey) на вопрос, какой возраст, по его мнению, наиболее предпочтителен для поступления в школу, ответил аналогичным образом. Люди, подобные Дьюи, желают передать все полномочия по воспитанию детей в руки специалистов и государства, лишив семью, оплот тайны частной жизни, ее тради­ционной монополии. Перед нами мифология абсолютного профессионализма, который должен определять жизнь всех индивидов. Групповые игры, половое воспитание в школах, досуг под руководством наставника — вот некоторые элементы подобной системы.

Семья как таковая в своей рудиментарной форме не лишена еще многого — ответственности и безответственности, любви и нена­висти, лояльности и нетерпимости, горячности и спокойствия, корот­ко говоря, добра и зла, И этот сложнейший, совершеннейший, почти замкнутый организм хотят нивелировать, распылить, превратить и беспомощную, инфантильную структуру, управление которой желают доверить святошам и «профессионалам».

Приговор общества звучит удручающе: родители ни в коем слу­чае не могут правильно воспитывать детей.

Разумеется, факт сексуальных домогательств действительно часто сохраняется в тайне в неприступном кругу семьи. Но борьба с половым насилием над детьми мотивирована прежде всего жела­нием пробить брешь в семейной цитадели, заселить ее воспитате­лями, священниками и другими экспертами, которые приведут в конце концов человечество к инфантильному состоянию.

Все архетипы заключены в нашей психике, однако некоторые из них доминируют, а иные сдвинуты на второй план. Активизация того или иного архетипа зависит не от воли эго, а от тенденций в развитии, коллективного бессознательного, что имеет прямое отношение к психологам и другим специалистам. Руководящие человеческим поведением мифологические символы и образы не вмещают в себя все архетипы и поэтому бывают, как правило, односторонними. Это, разумеется, не самое ужасное. Ужасно то, что мы подчас не осознаем влияние расщепленного архетипа, ориентируясь в конкретном деле на тенденциозную мифологию. Себя и других мы видим сквозь призму господствующего архетипа. В том случае, когда открывающаяся перед нами, далеко не полная картина начинает восприниматься как правда, реальность, мы искажаем действительность. Я не имею ничего против склонности современных психотерапевтов к архетипу ребенка. Действительно, почему бы не списать любой невроз или психоз на какое-либо травматическое происшествие в младенчестве, на дурную мать, на скверного отца? Почему бы не удовлетвориться представлениями о младенце Иисусе, Ироде детоубийце, Сатане, в жертву которому приносят детей, о причине всех причин — Сыне Божьем? Но психологи должны отдавать себе отчет в том, что они ведут речь об обстоятельствах и обсуждают факты, которые имеют прямое отношение к архетипической ситуации самих психологов.

Вне сомнений, все архетипы или их элементы находятся как в нашей психике, так и за ее пределами, в связи с этим мы с такой легкостью становимся жертвами психологической ограниченности, сводящей разнообразие жизни к конкретным ее проявлениям, и про­ецируем архетипические ситуации направо и налево. Господство дет­ского архетипа имеет свои недостатки, однако терапевт, находящий­ся под влиянием определенных элементов данного архетипа, в еще большей степени рискует бессознательно исказить свою работу.

 

 

Глава 5

 

Благословенное насилие

«Бог против насилия»

Эврипид, «Елена» (пост около 412 г до н j ).

 

Насилие, словно проклятие, тяготеет над человечеством и отрав­ляет жизнь индивида, семьи, религиозных и политических сооб­ществ, народов и целых наций. Казалось бы, парадоксальный подход к исследованию различных феноменов, которого я придерживаюсь, в данном случае не применим. Насилие, по мнению большинства людей, - безусловное зло. Так ли это?

Приведу для начала примеры из собственной жизни, которые живо иллюстрируют нижеизложенные тезисы и, несмотря на свою кажущуюся бессистемность, приобретают в данном контексте глубо­кий смысл. Когда мне было шесть лет, недалеко от дома моих родите­лей находился дворик, окруженный небольшими домами,— идеаль­ное место для детских игр. Полновластным владельцем этого пространства была десятилетняя девочка, которая жила в одном из таких домов, Она не позволяла соседским ребятишкам играть в своих владениях, а если кто-то осмеливался нарушить запрет, она с яростью       обрушивалась на смельчака, И я, увы, не смел надеяться попасть когда-нибудь в этот милый дворик. Однажды, возвращаясь в расстроенных чувствах домой, я натолкнулся на разносчицу газет, которая поинтересовалась, почему у меня такой грустный вид, и я поделился с ней своей обидой. Женщина сказала мне; «Малыш, посмотри, ведь ты носишь деревянные башмаки (надо сказать, что такого рода обувь была тогда еще достаточно распространена). Сделай так — войди по двор и, приблизившись к этой девочке, дай ей хорошего пинка. Уви­дишь, что она оставит тебя в покое». Будучи доверчивым и наивным мальчиком, я последовал совету разносчицы газет и даже дважды ударил девочку, которая тотчас же закричала и, обливаясь слезами, бросилась в дом своих родителей. С этого момента все соседские ребятишки смогли беспрепятственно играть во дворе. Злые чары рассеялись, Я чувствовал себя превосходно, ведь я совершил доброе дело, но вместе с тем, несомненно, удовлетворена была и моя дет­ская жестокость.

Поведаю еще одну историю. В девятилетием возрасте, когда я перешел в третий класс, мне пришлось столкнуться с грубым и жес­токим преподавателем. По мнению этого учителя, нас следовало дер­жать в «ежовых рукавицах», что на его языке означало - применять телесные наказания. Например, малыша по имени Юрг, этот «вос­питатель» грубо избивал линейкой за малейшие провинности. Но однажды, когда учитель в очередной раз разорался на бедного Юрга и замахнулся на него линейкой, тот потерял контроль над собой, вскочил па парту и попытался ретироваться. Учитель бросился за ним, и, наконец, жертва с криками выбежала вон. Приблизительно через четверть часа открылась дверь класса, и вошла статная пожи­лая женщина. Это была бабушка Юрга, школьная уборщица, воспи­тывавшая мальчика. С раскрасневшимся лицом, понося учителя, она закричала: «Господин, если Вы еще хоть раз ударите моего внука, я оттаскаю Вас за уши так, что Вы позабудете свое имя», Учитель заикаясь пролепетал что-то о преподавательском долге, а женщина с достоинством покинула класс. С тех пор грубиян перестал бить Юрга и осторожнее обращался с другими учениками.

В бытность свою студентом медицинского факультета я прохо­дил практику в должности младшего ассистента, как говорится, мальчика на побегушках, на небольшом психиатрическом отделении госпиталя. По вторникам и средам под руководством старшей мед­сестры проводились сеансы электрошока. Если пациент осмели­вался развязно обратиться к медсестре (назвав ее, скажем, «милаш­кой»), то она считала его опасным, агрессивным и депрессивным субъектом, заслуживающим электрошока. В те времена подобные сеансы в большинстве клиник были крайним видом терапии. Паци­енты боялись электрошока ужасно и изо всех сил сопротивлялись ассистентам, пока им не удавалось нажать маленькую кнопочку, после чего пациент начинал биться в эпилептическом припадке и терял сознание. Я и мой напарник выполняли это с чувством непреодолимого отвращения, успокаивая себя лишь мыслью о том, что такая процедура необходима и полезна. Замечу, что сейчас мно­гие сомневаются в хваленой эффективности электрошока. Так или иначе, но нас, ассистентов, изматывала такая работа. Мой напар­ник даже разрыдался после того, как впервые провел электрошоковую терапию.

Следующая моя история но носит автобиографический харак­тер. Пару недель назад мне довелось прочитать в одной британской газете такую заметку. Ученицы старших классов некой английской школы, две девочки пятнадцати лет, постоянно ссорились. Одна девочка распространяла слухи о беременности другой. Однажды на перемене произошел конфликт. Мнимая беременная (разумеется, беременной она не была) принесла с собой в школу кухонный нож. Угрожая ножом, она потребовала чтобы обидчица публично созна­лась в своей клевете. Но девочка отказалась это сделать. Одно­классники взревели: «Ну, давай режь ее! У нас нет времени ждать». Девочка ударила ножом свою обидчицу и убила ее, после чего со сле­зами на глазах убежала домой. В заключение приведу в пример дан­ные статистики. До достижения восемнадцатилетия юные амери­канцы, а следовательно, и европейцы, видят на телеэкране в среднем десять тысяч убийств и иных актов насилия.

Насилие сопровождает нас повсюду. Однако, говоря о нем, мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что существуют физическое, телесное насилие, заключающееся в издевательстве, надругатель­стве над другим человеком, причинении ему боли и манипуляции им, и насилие психологическое, психическое, которое столь же отвратительно, встречается чаще, чем прямая жестокость, но менее драматично и не фигурирует в газетах в раздаче криминальной хроники. Страх за свою жизнь, шантаж, зависть и другие обстоятель­ства толкают людей на применение силы, позволяющей им доби­ваться своего. Бывает, что ближнего мучают психологически. Я припоминаю в этой связи шестнадцатилетнюю девочку, которая безро­потно подчинялась своей матери, поскольку в противном случае та прикидывалась больной. «Посмотри, до чего ты довела свою мать»,— говорил дочери отец. Представим себе рыдающего пятилетнего малыша, рассказывающего по приходе домой из детского сада, что воспитательница сыграла с детьми в дурную психологическую игру. Они сказали, с кем бы им хотелось вместе сидеть за столом, воспитательница написала их пожелания на доске, но ока­залось, что никто из детей не хочет сидеть в паре с этим ребенком. Тогда сообразительная дама подчеркнула имя малыша и сказала ему:

«Как видишь, это ты, это — твое имя. Ответь-ка нам, почему никто не хочет с тобой сидеть? По-моему, ты сам виноват в этом, тебе сле­дует изменить свое отношение к ребятам, потому что никто в группе тебя не любит»,

Психологическими средствами можно измучить человека, будь то ребенок или взрослый, не меньше, чем физическим насилием. Чело­век — существо телесное и духовное. Все человеческие отношения, насколько бы ни были они проникнуты любовью, представляют собой более или менее выраженную борьбу за власть, вне зависимости от того, дружба ли это или брак. Поэтому в той или иной степени психо­логическое и физическое насилие проявляются повсюду

Насколько мы можем судить, насилие не новость. Оно издавна сопровождает отношения индивидов, группировок, народов и наций, часто оказываясь средством поддерживания порядка внутри органи­заций и государств. История человечества пестрит бесчисленными примерами индивидуальной и коллективной борьбы за власть с при­менением силы. Феномен насилия не только преследует людей всех эпох, но и вдохновляет их. Даже такие тонко чувствующие писатели, как Бернард Шоу и Жан-Поль Сартр вместе со многими другими западными интеллектуалами восхищались мощью Сталина. Обыва­тели в этом смысле далеко не исключение.

Сознательные точки зрения на проблему насилия разнооб­разны. Слова, позволяющие говорить о крайне негативном отноше­нии христиан к насилию, мы находим в Новом Завете: «... кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», (Матф. 5, 39.)

Тем не менее Иисус с гневом изгнал торговцев из храма. Парадок­сальным образом насилию не нашлось места в списке семи смертных грехов. Нередко насилие прославлялось. Примером тому могут слу­жить хотя бы упоительные описания троянской битвы у Гомера. Герои вступают в противоборство, заканчивающееся для многих уча­стников сражения смертью. Средние века доносят до нас множество великолепных сентенций по поводу насилия, заставляющих сильнее биться сердца читателей: «Нет зрелища прекраснее, чем вид бью­щихся героев и хлещущей крови». Архиепископ Кентерберийский в «Генрихе V» Шекспира говорит: «И, стоя на холме, мог любоваться  Отец его великий тем, как львенок  Его отважный жажду утолял  В крови французских рыцарей..». Современная литература тоже воздает хвалу силе, свидетельством тому книги Эрнста Юнгера «Стальной ливень» и «Борьба как внутреннее событие». В современных брутальных видеофильмах, снискавшими себе множество фанатичных поклон­ников среди молодежи, постоянно педализируется реалистичное изображение убийства, разбоя и разрушения. На наших телеэкра­нах без зазрения совести проламывают черепа, расчленяют, кале­чат, взрывают, и так до бесконечности. Даже люди, не сталкиваю­щиеся с проблемой насилия в своей жизни, склонны к подобным имитациям. Проведите эксперимент, включите свой телевизор и вы увидите, что уже через пять минут на экране произойдет убийство.

В цивилизованных рамках своего рода необходимого ритуала наси­лие является составной частью и таких видов спорта, как футбол, регби, бокс, борьба и др.

Пойдем дальше: насилие проявляет не только человек, но и природа, творение, а следовательно и творец, Бог Принципы природы гласят: ешь или будь съеденным, защищайся, убивай, одним словом, выживай. Кроме того, на земле периодически происходят необъясни­мые катастрофы и природные бедствия. Окружающая среда опасна для человека. Только люди, помутившиеся рассудком, любили в Средние века Альпы с их коварными лавинами и камнепадами. Удобная среда нашего обитания — создание человечества, а не Творца. Перво­зданная природа грозит нам топями, пропастями, гремучими змеями и обвалами. Мы не можем достигнуть гармонии с природой, а выну­ждены с нею бороться Даже дельфины и киты, бороздящие просторы мирового океана, ни на миг не забывают об опасностях, которые таит в себе вода. Сложный механизм творения потрясает нас не меньше, чем красота Земли, Однако только доведенный до крайности эстетизм не позволит наблюдателю разглядеть грубость природы. В 1775 году Лиссабон был разрушен землетрясением. Ведущие умы тогдашней Европы, великие просветители, задавались неразреши­мым вопросом: «Как можно уважать Бога» покушающеюся на свое творение?» Ответ прост: что можно ожидать от творца, если грубо его творение. Человек, созданный по образу и подобию Господа, не может избежать насилия, принужденный к нему или выбирающий его не без удовольствия. Данный феномен, но моему глубокому убежде­нию, не следует понимать как патологию или результат социальных проблем. Насилие - естественная склонность, являющаяся состав­ной и неотъемлемой частью человеческого существа.

Психология Юнга опирается на учение об архетипах. Согласно этому учению человек — не единое существо, он обладает множест­вом разных душ, сил или, иначе говоря, психоидов, а также архети­пов. Вопрос состоит лишь в том, как классифицировать склонность людей к насилию. Что такое насилие, грубость, удовольствие от нее проявление силы, архетип или часть архетипа? Отрицание насилия христианами и многими другими современными сообщест­вами, например пацифистами, которыми в Европе по большей части являются все те же христиане, коль скоро они объясняют свою нетер­пимость религиозными принципами, вполне объяснимо. Насилие — почти что синоним деструктивности. Оно подразумевает совершение действий, идущих вразрез с волей человека и животного (не говоря уже о беззащитных растениях), которые бывают, как правило, жес­токи и опасны. Таким образом, совершить насилие значит убить уничтожить, отказать живому существу в праве на собственные взгляды, желания и интересы.

Имеет ли с архетипической точки зрения насилие какое-либо отношение к тени? Под тенью я понимаю бессознательное, вытес­ненное содержание, не отвечающее требованиям коллектива и иде­ала эго, Юнг полагал, что архетипическая тень состоит из деструк­тивного, образно говоря, заключая в себе образ внутреннего убийцы и самоубийцы. Важно подчеркнуть, что в том случае, если бы чело­век был лишен данного аспекта тени, он не мог бы рассчитывать на осознание. Только тот, кто может сказать творению — «нет», спосо­бен избрать путь созидания. Вольфганг Гигерих, делая в Линдау в 1991 году доклад на тему «Умерщвление. О психическом наси­лии», указывал на то, что первое бесполезное с биологической точки зрения убийство животного, жертвоприношение, следует рассмат­ривать как момент зарождения человеческой психики.

Фрейд говорил в этом контексте о Танатосе, описав в своей книге «По ту сторону принципа удовольствия» базовые влечения: любовь, эрос и танатос, инстинкт смерти. Эрос созидает любовь, а танатос ее разрушает. Таким образом архетипическую тень можно сравнить с танатосом, инстинктом или влечением смерти, отметив, что его сознательность или бессознательность никакой роли не играет.

Сознательный внутренний убийца и самоубийца не менее опасен, чем бессознательный.

В связи с тем что насилие имеет отношение к архетипической тени, становится понятно, почему оно столь неотделимо от человека. Однако между этими феноменами нельзя ставить знак равенства. Если мы, угрожая наказанием, заставляем ребенка держаться подаль­ше от проезжей части, мы действуем, исходя из лучших побужде­ний, из любви. Насилие можно сравнить с немецкими ландскнех­тами, служившими Священной Римской империи. Такие солдаты — лишь элементы тени, поддающиеся манипуляции, но всегда гото­вые убивать и грабить. Следует разделять насилие с эросом и наси­лие без эроса.

Часто человек причиняет вред себе и ближним по недомыслию или незнанию. Однако куда чаще индивида раздирают противоречи­вые, амбивалентные чувства, лавирующие между танатосом и эро­сом. Человек бывает не в силах определить, чего же он хочет. Подчас позитивные воззрения индивида насильственно преувеличиваются ближними, а негативные ощущения подавляются ради его здоровья и благополучия. Порой речь в данном случае идет отнюдь не об убеж­дении или мягком внушении а о полнокровном насилии. Разумеется, пресекать агрессивность — дело благое, и, если мы становимся сви­детелями уличного ограбления дамы, нам вне всяких сомнений сле­дует схватить преступников, всеми силами помешать им скрыться. В этой ситуации было бы непростительной глупостью или трусостью попытаться пресечь зло только словами, наблюдая за происходя­щим со стороны.

Таким образом, мы приходим к выводу, что насилие может стоять на службе у эроса или, говоря более сдержанно, служить индивиду и человеческому сообществу. Однако в то же время оно всегда к услу­гам деструктивного начала, жестокости, архетипической тени, внут­реннего убийцы и самоубийцы и т.п. Это имеет свои последствия. Существуют люди, в весьма незначительной степени руководимые эросом, подверженные влиянию танатоса, архетипической тени. Всего несколько десятилетий тому назад психиатры характеризо­вали таких людей как психопатов, именовали подобные явления «moral insanity». При этом не давалось никакого объяснения возникновению нравственного безумия. Однако факт состоит в том, что число людей, склонных к убийству и самоубийству, весьма велико. Чем больше разрушений способны они вызвать, тем лучше они себя чувствуют. Я до сих пор помню, как Саддам Хусейн с горящим взо­ром вещал по иракскому телевидению: «Мы сотрем в порошок весь Средний Восток». Подобные психопаты могут становиться круп­ными предпринимателями, политиками, диктаторами и преступни­ками, принося огромные беды. Они не задумываясь применяют силу с целью разрушения. Подобные люди повсеместно и во все времена использовали и продолжают использовать насилие, поскольку они считают свое мнение единственно верным и не терпят амбивалент­ности. Удивляешься, почему власть над человечеством до сих пор ускользала из рук психопатов, ведь они, кажется, не останавливались ни перед чем. К счастью, индивиды и народы защищались от произ­вола властителей, употребляя насилие в интересах эроса. Если пси­хопаты начинают доминировать в отдельных областях человеческой деятельности, положение еще остается терпимым, поскольку законы держат их в определенных рамках. Но стоит им стать руководите­лями государств, положение меняется и предсказать их действия становится невозможно. Миролюбивый человек, например паци­фист, оказывается в данном случае в сложной ситуации. Что ему делать — подчиниться силе, позволить себя уничтожить или сопро­тивляться, защищаться, рискуя кого-нибудь убить?

Вернемся к разговору о христианстве: «... все взявшие меч, мечем погибнут» (Матф. 26, 52), Применение силы ведет к индивиду­альной и коллективной эскалации напряженности. Насилие — это не нейтральная энергия или инструмент, который можно без риска при­менять для защиты своей и чужой жизней. С психологической точки зрения насилие - сила как таковая, близкая к архетипической тени. Она стремится к уничтожению как разрешению даже в том случае, когда стоит на службе у добра. Преследуя эротические цели, заклю­чающиеся в помощи ближним, насилие не теряет своего деструк­тивного значения, не избавляется от аспектов внутреннего убийцы и самоубийцы. Первые рассказанные мной истории — о девочке, которую я ударил, бабушке невинно пострадавшего мальчика — примеры справедливого применения силы во благо, во имя эроса. Однако чувство, которое я испытал, ударив девочку, не было челове­колюбивым и дружелюбным, напротив, я получил удовольствие от­того, что причинил другому боль. Как чувствовала себя бабушка, отчитывая учителя, я не знаю. Она совершала благородный поступок, она защищала свое право на любовь к внуку, но вполне вероятно, что ей было отрадно унижать учителя.

Психологическую ситуацию, в которой оказались мы, ассистен­ты, проводившие сеансы электрошока, можно охарактеризовать как очень непростую и жутковатую. Нас учили тому, что подобная процедура необходима и полезна. Однако в действительности старшая медицинская сестра применяла электрошок как наказание, наслаж­даясь насилием, которым, увы, не брезговали и мы, хотя и пытались подсластить пилюлю нежной заботой о пациенте после процедуры. Это удовольствие, это грубое наслаждение было оправдано медицинским предписанием, на проблематичность которого мы предпочи­тали не обращать внимания.

История девочки, зарезавшей свою одноклассницу,— пример чистого насилия, абсолютно лишенного эроса и являющегося следст­вием разрушительного влияния архетипической тени. Здесь берут начало идеологически или религиозно окрашенные преступления Чингисхана, Робеспьера, Гитлера, Франко, Сталина, Мао Цзэдуна, Саддама Хусейна и других палачей и мучителей человечества.

На мой взгляд, насилие переплетается с архетипической тенью, иными словами, с внутренним убийцей и самоубийцей. Человеку, желающему беспристрастно оценивать, как, когда и в какой степени способен он склониться в сторону применения силы, необходимо взглянуть правде в глаза, не приукрашивая неприятные обстоятель­ства. Насилие связано с архетипической тенью, и поэтому становится понятно, почему люди, мечтающие о мире, свободном от жестокости, отказываются от насилия. К сожалению, такой мир вряд ли возможен, поскольку архетипическая тень — составной элемент человеческого существа, которое, по современным представлениям, стремится к осознанию. Применение психологического или физического дав­ления в частной или общественной жизни моментально ставит чело­века на службу деструктивному началу и поэтому непременно заклю­чает в себе опасность того, что мания разрушения возьмет верх над индивидом даже в том случае, если он использует насилие исключи­тельно в эротических, гуманных целях. Однако эта опасность не освобождает человека от его гражданского и морального долга, от необходимости проявлять личное мужество, отдавать свои силы слу­жению эросу, добру и благоденствию.

Речь здесь идет не об абстрактных логических домыслах, а о весьма конкретной проблеме. Например, нам не удастся вообразить современное государство без хорошо организованной, мобиль­ной полиции, которая способна выполнять свои задачи лишь в том случае, когда каждый полицейский готов с помощью силы защищать жизнь и собственность граждан от посягательств преступников. Полицейский, хотим мы того или нет, вступает в опасную игру с внутренним убийцей и самоубийцей. Значит, идеальный блюсти­тель порядка — это человек, с готовностью принимающий правила такой игры и расходующий подобную энергию во благо граждан. Таким образом, служащие полиции используют насилие в интере­сах эроса, не позволяя этому архетипу давлеть над собой,

Кроме того, мне хотелось бы затронуть проблемы людей, отка­зывающихся от службы в армии, и тех, кто с радостью вступает в вооруженные силы, Среди последних встречаются типажи вроде Рембо, а среди первых — крайние пацифисты, которые не желают служить в армии из чистого идеализма, полагая, что насилие — всегда зло, Однако люди, желающие проходить службу в рядах вооруженных сил, нередко бывают более миролюбивыми и друже­любными, чем их антиподы, оказываются абсолютными идеали­стами, жертвующими все свое свободное время и энергию на непри­ятное им занятие. Люди, отказывающиеся служить в армии, нередко делают это именно потому, что склонны к применению силы. Участ­вуя в медицинской комиссии, мне часто приходилось слышать от таких молодых людей:

«Поймите, я ведь не знаю, что сделаю, когда возьму в руки заря­женный автомат, Может быть, я застрелю сослуживца»

Мое отношение к насилию как к естественному свойству человеческой натуры может произвести на читателя тягостное впечатле­ние. Действительно, я не верю, что на этой земле возможно мирное сосуществование ягненка и льва; скажу даже больше: никто не смо­жет сравниться по масштабам насилия с богами. Нет такого смерт­ного, который превзошел бы в жестокости Бога. Священное Писание и мифы постоянно апеллируют к божественной власти. Лишь во вре­мена, когда вера в Бога ослабла, люди вспомнили о том, что «Бог есть любовь». Человек, придерживающийся такого мнения, уже не противостоит Господу, несмотря на то что почти во всех религиях божественной личности первоначально приписывается жестокость, а ее проявления тесно связываются в сознании верующего со стра­хом. Иначе и быть не может, ведь мы знаем, что коварная природа и отнюдь не кроткий человек суть копия, подобие Бога. На мой взгляд, контакт с Господом, иными словами, с трансцендентным может состояться лишь при условии того, что человек осознает зловещие стороны проявления воли Божьей. Ужасное столь же божественно, что и прекрасное, и в том и в другом — шанс прибли­зиться к Создателю. Гром и молния не менее великолепная и захватывающая демонстрация его мощи, чем прелестный закат солнца. При­родные бедствия и катастрофы в известном смысле равны по своей красоте прекрасным, романтичным ландшафтам, вызывающим у нас умиротворение. Вера в любовь и всепрощение Господа, убежден­ность в исключительной доброте его творения не составляют труда. Подлинная же вера в Бога требует конфронтации с проявлениями его жестокости.

Спешу уточнить: я ни в коем случае не приукрашиваю насилие, это было бы непростительной уступкой. Люди и коллективы, оказав­шиеся выразителями архетипической тени, жестоки в своих деяниях. Говорить об обелении подобных феноменов можно лишь в смысле лишения их демонического налета. Насилие — прерогатива Бога, имеет непосредственное отношение как к творению, так и к инди­виду. Признать это не легче, чем осознать собственную архетипиче­скую тень. Люди стремятся уклониться от такого осознания, выискивая мотивы человеческой жестокости. Находится невероятное мно­жество причин психологического, политического, экономического, религиозного и культурного характеров. Однако насилие как таковое объяснению все же не поддается потому, что причин его не сущест­вует. Насилие — неотъемлемая черта человека, связанная с архети­пической тенью, внутренним убийцей и самоубийцей.

Настало время рассмотреть весьма щекотливую проблему, при­ступая к которой я не мoгy избавиться от волнения,— взаимоотноше­ние насилия и полового начала. Спрашивается, не является ли жесто­кость не общечеловеческой, а мужской чертой, следствием патриар­хата? Быть может, мужчины склонны к насилию, а женщины проявляют кротость? Быть может, мужское начало тождественно понятию насилие, а женское - понятию кротость? Сейчас подобное можно услышать на каждом шагу. Полагают, что, преодолев патриархат и получив места в правительстве, женщины избавят мир от войн и жестокости вообще. Так ли это?

На вопрос можно ответить отрицательно или утвердительно. Здесь уже говорилось о том, что существует насилие двух видов, а именно — телесное и психологическое. Обстоятельства складывались так — почему именно так — это отдельный разговор,— что мужчины оказались физически сильнее, чем женщины. Этим по боль­шому счету и объясняется склонность мужчин решать все проблемы путем применения физической силы. В том случае, если женщины пытались использовать в извечной борьбе полов телесное насилие, это неизменно оканчивалось их поражением. Здесь мужчины садились на своего конька. В этом смысле власть мужчины и поныне закреплена физическим превосходством. До недавнего времени в большинстве европейских стран даже не существовало закона, ограждающего женщину, например, от избиений мужа. Однако в последние годы физическое насилие уступило насилию психологи­ческому. Я не отрицаю факты изнасилования женщин, которые нахо­дятся сейчас в центре общественного внимания. Но на мой взгляд, данные факты — атавизм, поскольку применение физической силы иначе как пережитком прошлого не назовешь.

Насилие играет для мужчины огромную роль в сексуальной сфере. Мужчина доминирует над женщиной не только в связи со своим физическим превосходством, но и вследствие анатомиче­ского строения своих половых органов. Ибо женщина физически не в состоянии изнасиловать мужчину. Поэтому женщины гораздо чаще становятся для мужчины орудием удовлетворения своих сексуаль­ных желаний, чем наоборот.

Однако вышесказанное не означает, что женщины терпимее муж­чин. Природа или, если угодно. Бог отказал женщине в физической силе, ограничил ее сексуальные возможности, поэтому женщина в совершенстве овладела искусством психологического насилия, опе­редив в этом мужчину. Снижение роли физической силы в современ­ном мире пропорционально успеху, которого добиваются женщины в борьбе полов. Мужчин, оскорбленных и униженных женщинами — матерями, женами, возлюбленными, дочерьми,— гораздо больше, чем женщин, подвергшихся физическому насилию со стороны муж­чин. Это не пустые слова; например, там, где физическая сила продол­жает играть значительную роль, в частности в среде рабочего класса, мужчины почти не испытывают страха перед женщинами, скорее наоборот. Чем меньше ценится в определенной среде физическая сила, тем значительнее роль женщины и тем больше страх мужчины. Так, мужчины из высшего среднего класса часто находятся «под каб­луком» у своих жен. Путем осмеяния и сокрушенного вздоха в ответ­ственный момент можно добиться куда больше, чем битьем.

Делая обобщения, следует cum grano salis отдавать себе отчет в том, что многие женщины, несмотря на умение мужчин гораздо лучше женщин руководить людьми в критических ситуациях, к при­меру во время военных действий, не уступают но степени физиче­ского насилия даже мужчинам. Богини часто предстают не менее жестокими, чем боги; они и другие мифологические образы, име­ющие важное архетипическое и символическое значение, очень далеки от представления о женской кротости. Вспомним жестоких и воинственных амазонок, медузу Горгону, один взгляд которой сулил смерть, или Кали, хозяйку царства мертвых, лакомящуюся человеческой кровью из чаши-черепа, которой приносили в жертву тысячи людей, а также египетскую богиню Та-Урт, львицу, кроко­дила и женщину в одном лице, жестокую и безжалостную, богиню войны Хатор (Hathor), кельтскую богиню Мориган (Morigan), кото­рую представляли в образе вороны, пожирающей трупы и т. д. В хри­стианстве подобные мотивы выражены менее отчетливо, поскольку здесь Бог ассоциируется с мужским началом. Несмотря на успение Девы Марии и процветание ее культа, она не является, в строгом смысле, богиней. Христианский Бог, смею предположить, лишен, по представлению верующих, жестокости не в силу своей мужской при­надлежности, а по причине своей божественности. Поэтому, вне зависимости от того как мы будем к нему обращаться — «Отец наш небесный» или «Мать наша небесная»,— конфронтация с божественным насилием сохранится.

Таким образом, насилие не является прерогативой исключи­тельно мужчин или женщин, по половому признаку можно подразде­лять лишь типы насилия. Однако понятно, почему так часто и охотно говорят о жестокости как чисто мужском феномене. В данном случае преследуется цель локализации насилия, которая позволила бы ему противостоять. Возникает иллюзия понимания мотивов подобного поведения. В том случае, если будет признано, что насилие является не человеческим, а божественным феноменом, придется взглянуть правде в глаза, умолчать которую уже не удастся. Поэтому не сле­дует поспешно сводить феномен насилия к каузальности. Людям необходимо набраться мужества и признаться себе в том, что человек по природе своей жесток, склонен к проявлению физической силы и по-иному жить не может. Американцы о этом смысле более честны, у них существует поговорка: «Violence is as American as cherry pie». Однако грубость, жестокость и насилие присущи не одним амери­канцам, а всему человечеству, мужчинам и женщинам, взрослым и детям, молодым и старикам.

Сталкиваясь с проблемами насилия, психологи подчас не прояв­ляют должного мужества и облегчают свою задачу, ограничиваясь набором латинских слов и разговорами об агрессии и торможении последней. Агрессия — понятие нейтральное, слово, перешедшее к нам из латинского языка и означающее не что иное как «нападе­ние». Очевидно, что нападение как таковое не покажется самым тяж­ким человеческим грехом, если сравнить его с удовольствием, кото­рое получают некоторые люди от насильственного пресечения наме­рений другого человека, попадая порой, образно говоря, в яму, приготовленную для ближнего. Уверены ли психотерапевты и том, что избегают злоупотребления этим? Скажу мягче: психологические знания могут стать оружием в руках терапевта. Я уже указывал на то, что значение психологического насилия растет по мере падения «популярности» насилия физического. В такой ситуации психологи могут бессознательно оказаться людьми, занятыми психологиче­скими манипуляциями, в частности, с пациентами и близкими. Пси­хотерапевт в любом случае использует психологическое давление, силу и должен стараться делать это во благо человека, иными сло­вами, служить эросу, но, увы, весьма часто на первый план выступает архетипическая тень. Получается, что вред от психотерапевтиче­ской деятельности может быть равен желанию помочь пациенту.

Почему же тогда «благословенное насилие»? Надо сказать, я долго искал это благо и не находил его, понимая лишь то, что син­тез насилия и эроса может оказаться весьма полезной, хотя и не менее опасной затеей. Наконец мои поиски увенчались успехом. Для того чтобы продолжать психологическое развитие, необходимо вступать в конфронтацию с окружающими людьми. Что же касается архетипи­ческой тени, внутреннего убийцы и самоубийцы, то здесь мы имеем дело с чисто человеческим феноменом. Повторюсь: лишь тот, кто может сказать творению — «нет», способен на созидание, Я согласен с Вольфгангом Гигерихом, который, в частности, полагает, что если бы однажды человек не принес в жертву животное, он бы не стал тем, кем сейчас является. Тем не менее понимание этого отнюдь не облег­чает переживания зловещих черт архетипа. И хотя многие психо­логи говорят об интеграции тени_, возникает вопрос, возможно ли имитировать внутреннего убийцу и самоубийцу? Именно в этом направлении и следует искать благо насилия, которое, будучи реали­зованным во имя эроса, позволяет человеку перенести влияние архе­типической тени без особого ущерба для своей психики. Применяя физическую или психологическую силу, мы ощущаем удовольствие от разрушения, становимся резервуаром, в котором бурлит деструк­тивная энергия тени, не выплескиваясь, к счастью, наружу

Насилие благословенно, если у нас хватает мужества для того, чтобы применять его под знаменем эроса. Между тем подобная реализация способна всколыхнуть глубины нашей души и предоста­вить возможность испытать влияние внутреннего убийцы и само­убийцы. Нам следует вступать в конфронтацию с архетипической тенью, осознать собственные зловещие черты, исходя из психологи­ческих и религиозных предпосылок, даже в том случае, если это кажется не совсем приемлемым с точки прения морали. В данном случае насилие — благо. Да, оно ужасно, но эрос помогает преодо­леть ужас. Не случайно великий Гете писал о том, что способность ужасаться - лучшее из человеческих качеств, позволяющее в пол­ной мере осознать чудовищность и мощь творения.

Психологов часто обвиняют в том, что они замкнулись и башне из слоновой кости, живут проблемами индивида, позабыв о своем гражданском долге и не интересуясь обществом. Отвечая на эти обвине­ния, я обращаюсь в следующей главе к политике, отдавая себе, впро­чем, отчет в том, что вряд ли смогу соперничать в этой области с профессионалами.

Глава 6

Триумфальное возрождение национализма в Европе

 

Мы стали свидетелями огромных преобразований, которые про­исходят в Европе а последние годы. Мощная, иллюзорная и полубе­зумная система, довлевшая над народами Восточной Европы посто­янно требуя новых жертвоприношений и, как это ни парадоксально, снискавшая себе восхищенных поклонников на Западе, пала. Никто сейчас не возьмется точно определить причину подобного краха Быть может этому способствовал интернационализм поляков и других восточно-европейских народов?

Более десяти лет боролись поляки во имя нации с источни­ком безумия. Движение протеста набрало такую силу, что подавить ею было уже невозможно, и начался крах советской системы, кото­рый ассоциируется со слоном «перестройка». Словно детские кубики распадались бастионы тоталитаризма и последним из них стала ГДР.

Инициатива поляков, осмелившихся выступить против колос­сальной системы, подхваченная другими народами, поразительна. Падение последнею европейского оплота коммунизма, ГДР, было неожиданным, казалось невероятным. Двенадцать лет самого низко­сортного национализма, двадцать пять лет коммунизма, который пра­ктиковали с немецкой педантичностью, а ныне — демократия и капи­тализм. Возможно ли это? И если — да, то каким образом?

Величайшим историческим событием последнего времени было отнюдь не разрушение берлинской стены, а открытое выступление рабочих гданьской судоверфи под руководством Леха Валенсы против существующего режима. Перед первой мировой войной и после нее большой популярностью пользовалось понятие «массовая психо­логия», введенное в обиход французским психологом Поставом Ле Боном. Понятие «коллектив» воспринимали как некое существо, сущность, не зависящую от воли индивида, что оценивалось нега­тивно. Поведение масс характеризовалось как зловещее, непредска­зуемое, опасное. Толпу называли безликой бестией. Европейцы, подобно всему человечеству, испытали на себе коллективные фено­мены национал-социализма, коммунизма, религиозного фундамента­лизма или, как в данном случае, «национализма» польского образца.

Что в данном случае предлагает нам в качестве объяснения пси­хология? Гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Например, индивидуальная психология адлерианского типа уделяет серьезное внимание коллективному чувству. В рамках данной психологической системы акцентируется роль человека в качестве социального живот­ного, своего рода zoon politicon. Однако в конечном счете общность, коллектив понимают как взаимодействие, интеракцию, индивидов. Приблизительно таких, же взглядов придерживается подавляющее большинство современных школ психологии. Как правило, делаются попытки объяснить массовые тенденции ссылкой на психологию индивида. Существующие экономические, социальные, политиче­ские модели, интерпретирующие коллективные процессы, также ориентируются на представление об определяющей роли поведения отдельной личности. Психология - наука о душе, олицетворением которой принято считать индивида.

Психология Карла Густава Юнга — счастливое исключение. В ее рамках существуют образы и понятия, предназначенные для широ­кого охвата всех явлений, сопутствующих жизни и деятельности человеческой души, и последующей их локализации. Делая в 1988 го­ду доклад под названием «Сизигия («Die Syzygie»), Вольфганг Гигерих, в частности сказал: «Он (Фрейд) тесно сближал психоло­гию с биологией индивида. Юнг, напротив, говорил о коллективном архетипическом бессознательном, основой которого уже не является индивид, отдельная личность» Коротко говоря, индивид лишился своей монополии на душу. Юнгианские понятия и образы, отражаю­щие данное явление — это «коллективное бессознательное» (нем. <tdas kollektive Unbewusste»), «антропос» (нем. «der Anthropos»), «анима мунди» (нем. «dic Anima mundi»)n «унус мундус» (нем. «der Unus mundus»). Быть может, все это просто высокопарные слова? На самом деле даже последователи Юнга расходятся в толковании этих понятий.

Коллективное бессознательное представляет собой бессозна­тельное начало человеческих сообществ или всех людей. Образно говоря, это мощный поток психической энергии, текущий сквозь каж­дого человека. Кроме того, оно трактуется и как неизменный и уни­версальный элемент психики, который можно обнаружить лишь у конкретного индивида. Антропос переводится с греческого как человек. С одной стороны, полагают, что каждый индивид суть час­тица этого сверхчеловека, подобно тому как в теологии человек рас­сматривается как частица Бога, зримым свидетельством чего явля­ется христианский ритуал конфирмации, причастия, когда верующие вкушают плоть и кровь Христову. С другой стороны, образ антропоса рассматривается как символ личности, обладающей ярко выражен­ными индивидуальными чертами Анима мунди или, иными словами, мировая душа, олицетворяет универсальное начало, атомом кото­рого является человек; элементы подобного начала обнаруживаются в психике индивида. Унус мундус, единый мир,- понятие, вбираю­щее в себя представление о единстве мира, неотъемлемая часть, кото­рою — человек или индивидуальный образ бытия. Суммируя ска­занное, можно сделать вывод, что основные противоречия между двумя подходами заключаются в следующем. Существует ли обоб­щенная совокупность, коллективное начало, бессознательное, антро­пос, анима мунди и унус мундус помимо индивида или она, словно мозаика, сложена из отдельных человеческих душ? В конечном счете речь идет о принципиальном философском споре между сторонни­ками Платона и Аристотеля, первые из которых полагают, что идеи реальны, а последние — что они обобщения.

Представители романтизма явно отдавали предпочтение реаль­ности идей, придавая им мистический характер. Романтики приво­дили в пример народные песни и сказания, авторство которых не при­надлежало никому в отдельности, а только так называемому народу в целом, говорили о «народной душе», понятии, до сих пор остаю­щемся весьма туманным. Быть может, это психический субстрат (по выражению Гигериха), наполняющий душу не только одной лич­ности? Признание существования психической энергии, источником которой не является определенный индивид,— отнюдь не свидетель­ство опасного мистицизма. Как, например, расценивать нижеследу­ющую этнографическую зарисовку, как констатацию факта или анек­дотичную выдумку? Мужчины из племени бушменов часто подолгу пропадали на охоте. Казалось бы, ни они, ни тем более их домашние не могли заранее знать, когда вернуться охотники; и тем не менее ожидавшие их женщины начинали готовить им угощение за несколь­ко часов до прихода мужей, безошибочным чутьем угадывая, когда это произойдет.

На мой взгляд, человека нельзя познать в отрыве от чего-то боль­шего, творения, мира, природы» человечества. Я не один, на меня влияют все люди и наоборот. Попытаемся приблизиться к понима­нию подобной психологической энергии, представленной не всегда понятными образами коллективного бессознательного, антропоса, анима мунди и унус мундус, рассмотрев общеизвестное понятие иден­тификация, которое трактуется как способность ощущать чувство единения с кем-то, находящимся вне индивида, видеть черты собствен­ной идентичности во всем человечестве, в полной мере испытывать сопутствующие этому переживания и поступать в соответствии с ними. Действительно, разве не чудесно было бы, если бы индивид идентифицировал себя со всеми людьми_; антропосом, анима муиди, например, с индейскими племенами бразильской сельвы. Но в дейст­вительности все обстоит иначе. Стоит ли предполагать, что идентифи­кация со всем человечеством или вселенной — только благородная, религиозная или этическая заповедь, но никак не психологическая реальность? Например, среди моих знакомых нет людей, которые достигли бы подлинной идентификации с человечеством. Складыва­ется впечатление, что Гете был прав, когда говорил, что величайшее счастье сынов человеческих заключено только в их личности.

Возникает противоречие. Несмотря на то что в глубине души индивид испытывает эмпатию ко всем людям и природе, на что, в частности, указывают юнгианские символы, идентификации оказы­вается практически бессильной. Психология Юнга опирается на утверждение о существовании общечеловеческой души. Однако способность индивида на сознательную или бессознательную идентификацию не столь велика. Да, мы несомненно можем идентифициро­вать себя с группами, более или менее представляющими наши лич­ные, эгоистичные интересы, например, с семьей, партией, фирмой, профсоюзом и т. д. Но такой эгоизм отличается от обычного лишь тем, что получает поддержку группы единомышленников, и имеет весьма незначительное отношение к человечеству. Психика инди­вида многомерна. С одной стороны, человек — индивид, образно говоря, одинокий ковбой, «lone ranger». В центре внимания психоло­гии индивид находится, быть может, с раннехристианских времен, когда зазвучали призывы к спасению собственной души, в отличие, скажем, от иудаизма, провозгласившего постулат о единстве Бога и избранного им народа. С другой стороны, человек — часть челове­чества, вселенной, анима мунди, унус мундус, подобно тому, как кро­вяные тельца — элемент организма.

Развитие личности заключается в стремлении в полной мере ощутить все человеческие возможности, реализовать их и в идеаль­ном случае осознать. В рамках психологии Карла Густава Юнга существует понятие индивидуации. Как правило, термин этот интер­претируется неверно. Индивидуация символизирует стремление человека к постижению смысла жизни, бытия и глубочайшему само­познанию» помогающему разглядеть заложенную в нас божествен­ную искру Слово «индивидуация» содержит корень «индивид», что указывает на «индивидуальное», иными словами, не коллективное, частное. Тем не менее цель ее не ограничена одной личностью, а теря­ется в общечеловеческом пространстве. Понять себя гораздо легче, чем осознать или хотя бы представить коллективно окрашенное пси­хическое начало. Индивид способен идентифицировать себя с друзь­ями, женой, соратниками, но - не с нацией или населением всей планеты. Это превышает человеческие возможности. И все же любой психически здоровый человек не может не испытывать потребности в единении с коллективом, вбирающим в себя рассеянный образ чело­вечества; а не только с группировками мафиозного типа.

Мы попали в замкнутый круг. Попытаемся из него выбраться. Индивид реализует бытие по-своему, располагая на этот счет бес­численными возможностями. В то же время большие группы могут придавать жизни индивида желаемые черты. Так, японский быт отли­чается от американского. Антропос это не безликая масса, но это начало не заявляет о себе через внешние контакты, а, образно говоря, предстает в виде гигантского процесса брожения, исподволь созидающего тот или иной образ жизни. В небольших группировках влияние данного процесса ощущается не меньше, чем во всем чело­вечестве. Можно сказать, что реинкарнацией антропоса являются и индивид, и человеческая общность, «Психологически замкнутая в окружности» личность способна идентифицировать себя с груп­пой, которая не только поддерживает эгоистические чувства едино­мышленника, но и символизирует единение всех людей.

Поговорим о нации, человеческой общности, включающей в себя широчайший спектр бытия; богатых и бедных, умных, одаренных и глупых, бездарных, больных и здоровых, детей и стариков, предста­вителей всевозможнейших профессий, святых и преступников и т. д. Перед нами словно небольшой прообраз человечества. Националь­ное единство поддерживается определенными архетипами, образами, произведениями искусства и представлениями, которые олице­творяют политические и общественные институты, культура, образ жизни. В известном смысле отдельные нации выбирают из необозри­мого океана коллективной души приглянувшиеся им черты, которые начинают служить для них ориентиром. Однако это не означает, что представления других народов отметаются начисто. С точки зрения представления об универсалиях нация — это символическое отраже­ние человечества, вариация па тему антропоса, достаточная и пригод­ная в качестве объекта идентификации для индивида. На мой взгляд, нация — это огромная группа людей, которые сознательно или бес­сознательно разделяют одни и тс же фантазии о бытии.

Шарль Де Голль провозгласил: «La France c'esl une idee». Однако так можно было бы охарактеризовать не только француз­скую, но и любую другую нацию. К сожалению, сложную систему коллективных фантазий часто понимают примитивно. Я припоми­наю в этой связи величайшее заблуждение, гласящее, что дух нации в едином языке, который в действительности лишь простейшая, самая доступная фантазия об идентификации, одна из многих, а отнюдь не единственная. Например, французы отличаются от англичан в пер­вую очередь не языком, а образом жизни Не говоря уже о том, что на территории Франции сохраняются многие наречия — баскское, эльзасское, бретонское, лангендокское, корсиканское,- обезличен­ные, увы, общеупотребительным языком. Не забудем и то, что по-французски говорят не только французы, но и канадцы, романцы в Швейцарии, жители некоторых островов Вест-Индии. Амери­канцы, австралийцы, новозеландцы, ирландцы, представляющие совершенно непохожие нации, говорят по-английски. Нации, разде­ленные государственными границами, но объясняющиеся на одном языке, выражают сбою идентичность и самобытность через выговор и диалекты, прекрасным примером чему могут служить германо-язычные швейцарцы.

Любой язык и диалект — это не только средство общения, но и результат развития общественной, коллективной идентичности. Коль скоро нация не обладает собственным языком, самобытность подчеркивается путем разработки вариантов общего языка. Следует упомянуть о популярной несколько столетий назад в Европе идее фикс «правильного» языка, который должен заменить грубые и вуль­гарные наречия. Например, швейцарцу, желающему говорить на литературном немецком языке, необходимо —и это правило, кстати сказать, он будет соблюдать с мазохистским упорством — выра­ботать произношение, аналогичное коренному немцу и исключить из своей речи возможные гельвецизмы. Спрашивается, почему бы жителю Швейцарии не выразить свою идентичность даже в литера­турном немецком языке через акцент? Ведь швейцарское произноше­ние не хуже и не лучше, чем немецкий выговор, просто своеобразно.

К нации как символу, образчику человечества имеют прямое отношение государственные институты. Организация совместной жизни — характерная черта человека. Она предоставляет возмож­ность для активного, сознательного сотрудничества. Языковая и даже культурная общность не адекватны общечеловеческой идее. Очер­тания их размыты, государственная организация, воплощение фанта­зий в виде общественной системы, над которой можно было бы тру­диться, затрачивая по необходимости даже чрезмерное количество душевных сил, языку и культуре не свойственны. Ганс Рудольф Баур (1805  4877) писал: Кто не желает даже дня отдать отчизне, тот себя и душу развращает.

Нация - это группа людей, связанных общими представле­ниями, идеями и фантазиями по поводу образа жизни индивида и организации общественной жизни и социума, с которым может идентифицировать себя человек; общность, символизирующая все человечество. Государственная форма или, по меньшей мере, сис­тема общественных институтов в данном случае просто необходима для обеспечения плодотворного сотрудничества граждан.

Что я имею в виду, когда говорю об идеях, фантазиях и представ­лениях, объединяющих нацию? Следует отметить, что распознать такие фантазии не просто. Как правило, они бессознательны, и об их существовании можно судить лишь по конкретным проявлениям. В связи с этим сказать со всей определенностью, что является, напри­мер, типично французским, английским, итальянским или швейцар­ским, едва ли возможно. Так, сказание о Вильгельме Теле отражают специфику национального мировоззрения швейцарцев, однако, точно сформулировать символическое содержание этих историй нелегко. Скорее всего они проникнуты своеобразным ощущением свободы и выражают чаяния «грубых» крестьян аристократической, монархи­ческой Европы, рискнувших сразиться с благородными рыцарями. В XVII столетии венецианский посланник в Швейцарии писал: «Дво­рянина, живущего лучше, чем крестьянин, ожидает в Швейцарии смерть». Издержки и достоинства мифологии и истории, отражаю­щих базовые фантазии нации, могут быть с полным правом отнесены и к абстрактным идеям, вдохновлявшим когда-то народы, например, идея свободы, равенства и братства. Разумеется, стечением времени фантазии, ритуалы и представления меняются.

Силы, созидающие и направляющие нацию, невозможно пред­ставить только в образах, сказаниях и клише. Результатом такой попытки окажется путаница. С нациями происходит то же самое, что с индивидами, создающими собственную мифологию, не всегда пра­вильно ее понимающими, проецирующими ее элементы на окру­жающих и тем не менее остающимися един стенными в своем роде личностями. Стереотипы, вроде «швейцарцы рассудительны», «французы элегантны», «итальянцы темпераментны», «англичане — джентльмены», «шотландцы скупы», смехотворны. Это не подлин­ные национальные качества, а фантазии и мифы. Даже Юнг, с сожале­нием упоминая такой способ характеризовать нации («Немцы, или того больше, все германские народы такие-то, а индусы — такие-то...»), считал его абсолютно неприемлемым и порочным.

Нация — это народ, организованный в государство и объединен­ный общими представлениями. В частности, мощнейшие нации современности имеют любопытные идентификационные фантазии.

Например, в США очень сильны утопические, религиозно окрашен­ные политические фантазии о равенстве, «все рождаются равными», «born equal»_, о праве на счастье, свободу, выражающиеся в просвети­тельской деятельности, славящей независимость. Многие северо­американские штаты были основаны людьми, мечтавшими об иде­альном государстве, своего рода, Новом Иерусалиме. Американцев не связывает фантазия о едином происхождении, поскольку букваль­но все граждане Соединенных Штатов — эмигранты. Такую роль не мог сыграть и общеупотребительный язык. Выбор английского языка в качестве государственного был случайностью. Во время голосова­ния по данному вопросу, предшествовавшему провозглашению аме­риканской республики, английский язык победил немецкий с пере­весом всего в два голоса, В США и по сей день множество испано-язычных граждан. Люди, эмигрировавшие в Америку не по идейным соображениям или вследствие крайней нужды, которую они терпели на родине, испытывают на новом месте немало трудностей. Однажды я посетил швейцарский клуб в крупном американском городе. Боль­шинство его завсегдатаев покинуло Швейцарию в надежде повысить уровень своей жизни. Они показывали мне фотографии своих огром­ных домов и автомобилей, но вокруг них витал еле уловимый дух траура. Известный американский психолог Джеймс Хиллман сказал как-то: «Соединенные Штаты Америки — это религия».

Над японцами довлеет множество фантазий, Вплоть до 1945 года государственная доктрина Японии гласила, что император произо­шел от солнечной богини и является посредником между ней и избранным народом. В том или ином виде миф о божественном происхождении до сих пор владеет умами многих японцев, чем и объ­ясняется распространенный в Японии шовинизм, скрывающийся норой за преувеличенной любезностью и скромностью. Существуют и другие фантазии, в числе которых — образ самурая, прирожден­ного воина, готового на любые жертвы во имя фирмы. Экономиче­ская мощь Японии не в последнюю очередь объясняется ярко выра­женной национальной идентичностью, которую не смогло поколе­бать поражение во второй мировой войне.

Интереснейшим мифом представляется и архаичная идея еди­ного происхождения. Племена и народы часто закрепляют свою идентичность фантазиями об общих прародителях, богах, священ­ных животных, легендарных героях, наподобие Авраама или Ромула, Адама и Евы — символа взаимозависимости всех людей. Замечу кстати, любое государство воспринимается личностью еще и как ограничительная инстанция, поскольку национальная идея может не совпадать с частными представлениями.

Что касается мировой души (анима мунди), то ею тоже проникну­то чувство национальной идентичности. Подчас ее связывают с при­родой, характерной для территории проживания народа, различая особый резонанс в сочетании гор, морей и равнин. Так, швейцарцы тоскуют по альпийскому ландшафту, шотландцы по горным лугам и. т. д.

Предрасположенность и даже любовь к определенной мест­ности — это еще не идентификация с мировой душой, но уже — с час­тицей всей Земли, И действительно, ощущать сродство со всей пла­нетой, столь богатой природным разнообразием,— возможно ли это? Здесь, как и в случае с человечеством, приходится довольствоваться pars pro toto, частью вместо целого. Идентификация с анима мунди выражается в трепетном отношении к родине. Природа родной земли может быть не столь уж прекрасной, но это безусловно часть терри­тории, принадлежащая нации. Даже для евреев, рассеянных по миру, играл огромную роль на протяжении столетий образ земли израильской. Огромные религиозные ордены Средневековья можно назвать нациями, не имеющими своей территории, поставив тем самым вопрос о необходимости национальных границ. Страна или определенная ее область являются прекрасными образами кол­лективной идентичности, но не предпосылкой для возникновения нации. Наличие собственной территории облегчает, разумеется, про­цесс формирования национальной общности, но не может расцени­ваться как непременное условие. Самое главное - коллективные фантазии. В наше динамичное время многие нации перестала связы­вать общая страна.

Однако, кое-что ускользнуло от нашего внимания: будущее чело­вечества напрямую зависит от готовности индивида поступать в соот­ветствии со взглядами большинства. Многие современные проблемы, в частности, парниковый эффект, озоновые дыры, энергетический кризис и загрязнение окружающей среды промышленными отходами под силу решить только всему мировому сообществу. Идентифи­кация с человечеством реализуется через символ, в роли которого может выступать, например, нация. Создание международного правительства, управлявшего бы аморфной массой в два - четыре миллиарда человек — перспектива маловероятная. Даже в том слу­чае, если бы население Земли составляли исключительно святые, такое правительство не имело бы шансов воплотить свои проекты: общество и индивиды, лишенные объекта идентификации, были бы склонны саботировать любые решения, реальная власть могла бы оказаться в руках гангстеров, группировок архаичного характера или просто потерять какое бы то ни было значение под натиском беспримерного эгоизма.

Пожалуй, я описал национализм в чересчур розовых топах? Почему само слово «национализм» стало сегодня бранным? Почему он приносит людям лишь беды и войны? Мы «обязаны» национа­лизму за миллионы уничтоженных и покалеченных человеческих жизней. Следует ли предполагать, что идентификация с определен­ной нацией это своего рода проклятие? Разве Европа не страдала столетиями от подобных эпидемий? Все человеческое имеет свою патологию. Прежде всего важно знать, какие именно фантазии питают нацию. Очевидно, что поведение индивида тесно связано с его личной мифологией, и человек может симпатизировать, в част­ности, образу Песталоцци или Аль Капоне, что не одно и то же. Мно­гими народами время от времени овладевали фантазии о всемирном господстве, инспирированные в первую очередь империалистической идеей Римской империи. Подобные мечты, подогретые корыстью, становились фундаментом колониальных держав. О стой­кости таких фантазий свидетельствует хотя бы тот факт, что многие англичане до сих пор считают, что, находясь под властью Велико­британии, африканские страны развивались не хуже, чем сейчас. Амбиции римлян были не меньшими.

Империализм - величайшая опасность для великих наций, кото­рые находятся в гораздо более сложном положении, нежели нации маленькие. Последние могут позволить себе шовинизм, самодоволь­ство, преувеличение своих заслуг, поскольку незначительные мас­штабы не позволяют им угрожать человечеству. В связи с праздно­ванием 700-летнего юбилея Швейцарии наблюдался любопытней­ший феномен шовинизма. Мотив был следующий: «Мы не можем позволить себе праздник потому, что мы — дрянь на палке». Иными словами, швейцарцам предписывалось прежде попытаться пре­взойти другие нации и лишь тогда отметить свои достижения, как если бы человек справлял свой день рождения, только разбогатев и сделав себе карьеру. Подозреваю, что тогда поубавилось бы подобных торжеств.

Здесь еще не упоминалось о расизме и антисемитизме. Оба фено­мена тесно связаны с национализмом. На мой взгляд, расизм — это фантазия о том, что в силу принадлежности к определенной «сверхнации» человек обладает врожденным правом повелевать «низшими» народами, то есть своего рода мания генетического величия. Подобная мания препятствует нормальному существованию и развитию нации, В частности, в ЮАР не сложилась до сих пор национальная общность по причине расовых убеждений белого меньшинства. Соединенные Штаты Америки вынуждены были двести лет назад бороться против такого же явления во имя национальной идентичности. Расизму бывают, как правило, подвержены нации, не ощу­щающие уверенности в собственной идентичности и пытающиеся отыскать причину этого в происках врагов. Если же национальная идентичность сильна, то темнокожий может стать швейцарцем, индиец — англичанином, белый — коль скоро он этого захочет - считать себя цветным и наоборот.

Что касается интерпретации понятия «расизм», то здесь часто возникает удручающая путаница. Как правильнее охарактеризовать убеждения, например, отца, который после родительского собра­ния обращает внимание учительницы на то, что детям приходится нелегко, поскольку 65% учащихся гимназии — иностранцы, плохо говорящие по-немецки? Кто он — расист или ксенофоб? Поэтому хотелось бы уточнить: расизм—это глубокое убеждение в превосход­стве одной расы, достоинства которой преувеличиваются, над дру­гой, обладающей, но мнению расиста, только недостатками. Кроме того, что такое раса? Итальянцы и швейцарцы относятся к разным расам? Если человек - иностранец, означает ли что автоматически, что он принадлежит к другой расе, нежели мы? Быть может, показа­тель в данном случае — цвет кожи? Но никто, кажется, не в состоянии со всей определенностью ответить на эти вопросы. Вышеупомяну­тый отец хотел, вероятно, высказать следующее; «Если члены кол­лектива принадлежат к разным нациям, иными словами, не разделяют одни и те же национальные фантазии, то осложнения между ними неминуемы». Почему бы нам не задуматься над этим, вместо того, чтобы фазу же подозревать данного человека в пренебрежительном отношении к другой нации, В том случае, если слово «расист» будет употребляться в значении «националист», а последним назовут того, кто отказывается игнорировать феномен национальной фантазии, то ничего обидного в таком определении не будет. Почему, в конце кон­цов надо воспринимать многие понятия в карикатурном виде? Так, сексист - это, по общему мнению, не чувственный человек, напри­мер, женщина, чутко реагирующая на мужское начало партнера и умеющая ценить свою женственность, а в первую очередь мужчина, ненавидящий женщин или женщина, придерживающаяся невысокого мнения о мужчинах, Таким образом, понятие превращается в паро­дию. Так называемые «tcrribles simplificateur» («Невыносимые простаки» [фр.], люди, склонные упрощать непонятное) мешают конструктив­ному анализу любого запутанного общественного феномена, торо­пясь заклеймить определения, характеризующие данное явление.

Что же такое антисемитизм? Углубляться в эту тему я не рискну, поскольку не ощущаю себя достаточно компетентным для серьез­ного исследования. С кажу одно: всем нам свойственно искать «козла отпущения». И чем меньше уверенность нации в собственной иден­тичности, тем острее потребность в «мальчике для битья». Напри­мер, польский антисемитизм — следствие внешнеполитического да­вления. Германия ступила на путь кровавого антисемитизма после первой мировой войны в период глубочайшего экономического, политического и морального кризиса. В Великобритании, Франции, Италии, Нидерландах, Бельгии и скандинавских странах антисе­митизм в Новейшее время проявлялся очень слабо. Данные народы были и остаются более уверенными в своей национальной идентич­ности, образе жизни и фантазиях.

Возвратимся к вопросу об империализме. Крупнейшие катаст­рофы инспирируют отнюдь не национально-империалистические мечты, а религиозные, точнее сказать, «псевдорелигиозые (фанта­зии», маниакальные идеи, являющиеся по большей части интерна­циональными, превосходящим и национализм. Их следует охаракте­ризовать как массовые феномены, понимая под массой группу людей, в незначительной степени идентифицирующих себя с нацией. Подоб­ные религиозные движения гораздо опаснее, чем национализм, В них участвуют, как правило, неуверенные в своей национальной принад­лежности люди, не имеющие возможности идентифицировать себя через нацию со всем человечеством. Религии ориентируются на сверх-человеческое, божественное, и опасны прежде всего именно этим. Вместо того чтобы идентифицировать себя с человечеством, религиозный фанатик ощущает общность с Богом, верит в то, что знает его волю, и на нем лежит миссия ее исполнить. Руководство религиозным движением может оказаться в руках аморального пси­хопата, весьма далекого от вопросов вероисповедания, стремяще­гося к власти и наслаждающегося насилием. Новейшим псевдорелигиозным бумом был национал-социализм, проникнутый представ­лениями о сверхчеловеке, высшей расе, — по сути совершенно безумная идентификация с Господом.

В этом же контексте следует упомянуть и о сталинизме, не столько националистическом, сколько религиозном феномене. Именно поэтому многие подданные западно-европейских стран вос­хищались личностью Сталина. Еще бы, ведь он обещал устроить рай на земле; на кровавый алтарь этого начинания были брошены мил­лионы человеческих жизней. Между тем, вдохновителя таких чудовищных злодеяний славили словно Бога. Сейчас нам досаждают религиозные фундаменталисты, исламские, индуистские, христиан­ские — вероисповедание в данном случае частность,— примыкающие к межнациональным движениям.

Религия — непременный атрибут человечества, имеющий непо­средственное отношение к душе. Тем не менее се перверсии, псевдорелигии, способны вызывать общественные катаклизмы и приводить к уродливым войнам. Значит ли это, что религии следует упразд­нить? Это относится и к национализму. Необходимо бороться не с национализмом, а с его дегенерацией, вырождением, перверсиями, которые и приводят к ужасным последствиям; надо отдавать себе отчет в том, что дефицит национальной идентификации и даже ее слабое проявление способны вызвать гораздо большие катастрофы, чем уверенность народа в собственных силах и чувство националь­ного достоинства. Примером тому служат Латинская Америка и Африка: милитаризм, монополизм, клановая структура общества и семьи, власть мафиозных организаций, заполняющие вакуум неуве­ренности, такова реальность жизни в этих регионах. Идентификация с подобными, крайне эгоистичными группировками, стоит на постыд­но низком уровне, не соприкасаясь с мировой душой.

Современным жителям Западной Европы скорее всего в этом смысле повезло. Большую часть данного региона занимают терри­тории наций с хорошо отлаженной общественной структурой, про­никнутых здоровыми коллективными фантазиями, отказавшихся от империалистических представлений, маниакальных идей и религи­озных перверсий. Следует ли усматривать в стремительном росте мифической национальной идентичности восточных немцев опреде­ленную слабость и неуверенность? Сможет ли Европейское Сообще­ство стать объектом идентификации? Мифы о единстве государств Европы носили и носят до сих пор исключительно экономический и бюрократический характер. Разве перед нами не очевидная бед­ность фантазии? Может ли символизировать человечество образ предпринимателя? Для европейской идентичности явно недоста­точно разговоров о свободе передвижения и беспошлинной торговле, о дешевых сицилийских апельсинах в Лапландии и выгодных конт­рактах на поставку североморской рыбы на Сицилию.

Коллективная фантазия, вдохновившая создателей Европейского Сообщества, должна быть признана невероятно поверхностной, небогатой и даже устаревшей. На протяжении последних столе­тий идея объединения окрыляла многие нации, стоит вспомнить хотя бы Италию и Германию. Фантазия эта стоила человеческих жертв. В результате сегодня почти не осталось людей, которые всерьез пола­гали бы, что вслед за объединением произойдет чудо и наступит век благоденствия. А ведь именно подобный миф играет важнейшую роль в деле создания Европейского Сообщества, в котором нет и тени утопии. Все национальные фантазии содержат утопические эле­менты, по меньшей мере упование на достижение всеобщего счастья. Утопические стремления редко отсутствуют полностью. Ничтож­ное лицедейство западно-европейских интеллектуалов, оправдывав­ших геноцид, спровоцированный Сталиным и Мао Цзэдуном, пока­жется нам менее, что называется, degoutant (Отвратительно фр.), если разглядеть в этом низкопоклонничестве тягу к построению утопии. Спрашивается, спо­собна ли фантазия о Европейском Сообществе удовлетворить эту потребность?

Мы живем в эпоху секуляризации, когда значение Высшего разума вытеснено на задний план. До сих пор почти все националь­ные фантазии были окрашены в религиозные тона. Например, швей­царская федерация была создана «во имя Господне», а королева Вели­кобритании является официальной главой англиканской церкви. Нации вроде французской и американской абсолютно религиозны, поскольку в основе их мифологии лежит вера в «fraternite, egalite, liberie» (Свобода, равенство, братство фр.) или в то, что «all men are born equal» (Все люди рождаются равными [англ.]) Часто националь­ные фантазии содержат в себе намеки на религию, скажем, в виде предоставления права на свободу вероисповедания или запрещения определенной религиозной конфессии. Мечта о Европейском Сооб­ществе в этом смысле ничего нам не дает, она и не религиозна, и не антирелигиозна. Быть может, восхищение, утопические планы и вера кроются в данном случае в вопросе о правах человека? Но данное понятие не европейского, а скорее американского происхождения. В связи с этим есть все основания полагать, что национальные фанта­зии европейцев не скоро будут заменены коллективной идеей Евро­пейского Сообщества.

Положение Восточной Европы тяжелее. На протяжении многих лет здесь пытались вывести новую породу советского человека, осно­вываясь, в частности, на маниакальном и псевдорелигиозном убежде­нии в том, что люди способны создать рай на земле. Теперь из тьмы забвения появляются на свет одна за другой исчезнувшие было нации: литовцы, латыши, эстонцы, карелы, армяне, азербайджанцы, татары, узбеки, киргизы и т. д. При советском режиме не умирала имперская идея русской нации. Насколько сильна она сейчас? Не проявятся ли у небольших восточно-европейских наций, уязвленных десятилетиями иностранного господства, патологические, империа­листические фантазии в виде компенсации унижений? Или, быть может, они станут жертвами песвдорелигиозных, межнациональных маниакальных идей? Зимой 1992 года отделились друг от друга рес­публики бывшей Югославии. И речь здесь идет не о здоровом наци­онализме. Должно пройти еще не одно десятилетие, прежде чем эти народы, пострадавшие от векового притеснения со стороны Турции, Австрии, Германии и др., смогут возродить чувство национальной идентичности и создать общие фантазии.

На этом вопросы не кончаются. Как должна осуществляться подобная идентификация сегодня в условиях небывалой миг рации населения планеты? С кем идентифицировать себя женщине, роди­тели которой — турки, между тем, как сама она выросла в Германии, в шестнадцатилетнем возрасте переселилась в Швейцарию, где рабо­тает на японской фирме? Что творится в смешанных браках, которые сейчас весьма популярны? Разве национальные рамки идентификации не стираются в таких условиях? Вероятно, нация — это группа людей, разделяющих одни фантазии, имеющие отношение ко всему человечеству, группа, доступ в которую открыт каждому. Так, сын известного своими космополитическими воззрениями английского писателя Энтони Берджеса неожиданно для себя открыл в двадцати­летием возрасте, что он шотландец, хотя он редко жил в Шотландии и в его венах не было ни капли шотландской крови. Он изъездил Шот­ландию вдоль и поперек, испытывая раздражение всякий раз, когда беспечные иностранцы, путая шотландцев с англичанами, называли Эдинбург английским городом. Кроме того, я припоминаю одного итальянца, который, демонстрируя мне образцы, выпускаемой на его фабрике продукции, с гордостью добавлял; «Взгляните, эго гаранти­рованное швейцарское качество».

Как быть с многократной национальной идентификацией? Все чаше индивиды внутри семьи испытывают общность с различными национальными фантазиями. Как-то раз я летел па авиалайнере в Рим; большинство пассажиров составляли молодые швейцарцы, которые громко болтали между собой на швейцарском диалекте немецкого языка. Каково же было мое удивление, когда самолет приблизился к римскому аэропорту, и я внезапно оказался в обществе... итальян­цев. Язык, мимика, жесты молодых швейцарцев стали типично италь­янскими. Кого же я видел в конце концов, швейцарцев или итальян­цев? Позднее я узнал, что со мной летели в Рим потомки итальян­ских эмигрантов, переселившихся в Швейцарию. Молодые люди идентифицировали себя с двумя видами национальных фантазий.

Вне всяких сомнений двойная и тем более тройная национальная идентификация чревата конфликтами. Однако в то же время она может вызывать впечатлительность, приметливость и замечательные способности к осознанию. Отнюдь не случайно, что среди евреев, вынужденных тысячелетиями довольствоваться двойной националь­ной идентификацией, появилось столько выдающихся психологов. Многие люди живут, опутанные сетями идентификаций как обще­национального, так и узкого культурно-религиозного характера.

Тема коллективной идентификации, которую мы рассмотрели под углом национального вопроса, сложна и бесконечна. Социаль­ная, экономическая и культурная ситуации безостановочно меня­ются. Коллективная идентификация тоже не стоит на месте и посто­янно приобретает новые формы. Преодолеваются ли старые фанта­зии такого рода? Идентифицируют ли себя индусы в Англии или тамилы в Швейцарии с местным образом жизни? Создают ли они какие-то новые фантазии? Однажды я видел в Глазго сикха, тюрбан которого был выполнен из традиционной шотландской клетчатой материи. Когда одного негра спросили в Глазго, к какой нации он себя причисляет, он с гордостью ответил: «Я чернокожий шотлан­дец». Быть может, в будущем подавляющее большинство людей будет идентифицировать себя со многими нациями? Или одна все же будет доминировать? Не грозит ли это индивиду тяжелейшими проб­лемами и конфликтами?

Национализм обеспечит нации великое будущее лишь в том слу­чае, если она будет понята как общность, созданная фантазиями, поверхностно, легкомысленно, но все же любимая людьми, не пре­тендующая на господство, размеренная, не фанатичная, открытая всем, олицетворяющая особый тип человеческого существования. Нация — это не вопрос генетики. Подобные общности представляют один из ликов бытия. Происхождение, индивидуальное развитие определяют выбор индивидом той или иной фантазии. Это гаранти­рует нам спокойный, разнообразный, пестрый мир с любопытней­шими, индивидуальными и коллективными перспективами иденти­фикации. Недаром Готфрид Келлер сказал: «Цени родину любого человека, но люби свою (свои — А. Г.-К.)».

 

Глава 7 

Иов останется без ответа

В данной и следующей за ней главах мы подойдем вплотную к вопросу парадоксов психологии, трагичности существования и неведению, которое Сократ выразил в словах: «Я знаю, что ничего не знаю». Способность наслаждаться жизнью и использовать все отведен­ные нам возможности теснейшим образом связана с физическим здоровьем. Болезнь плохо отражается на готовности человека реализовать свой потенциал и как всякое несчастье требует объяс­нения и обоснования Согласно этнографии в так называемых арха­ичных обществах хворь всегда связывали е колдовством и черной магией. Таким образом, виновником любого заболевания считалась злая сила или темная личность. Вплоть до Нового времени евро­пейцы полагали, что ведьмы могут насылать недуг. Так, в Средние века чума вменялась в вину евреям, якобы отравлявшим коло­дезную воду. Кроме того, думали, что сам Бог, карающий людей наводнениями, пожарами и землетрясениями, наказывает болез­нью грешника. Тенденция обвинять во всех несчастьях и болезнях самого чело­века, на долю которого они выпадают, отражена, в частности, в Биб­лии. Например, богобоязненный и благочестивый Иов потерял однажды все свое имущество и тяжко заболел. Посещавшие Иова сексуальности ненароком перемешается с супруга на другого чело­века. Современному человеку вообще трудно смириться с мыслью, что в его душе свили себе гнездо совершенно независимые от него силы. Прежде говорили о демонах, бесах, одержимости дьяволом и тому подобном. Слова эти хоть и своеобразны, однако далеко не так нереалистичны, как может показаться на первый взгляд, Пришло время поговорить о второй практической выгоде, которую сулит нам капитуляция перед василиском. В рамках психологии никогда не переведутся попытки постичь те или иные психические феномены, в данном случае сексуальность. Важно понять, что подобные попытки не могут увенчаться успехом, поскольку василиск и душа не подлежат пониманию. Как тут не вспомнить слова Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Однако было бы неверно полностью принять агностицизм и опу­стить руки, разуверившись в возможностях психологии. Необходимо тщательнейшим образом изучать василиска, хотя он и ускользает от внимания исследователя, подобно всей психике, и остается по-прежнему загадочным и неуловимым. Нигде синтез понимания и непо­нимания психической деятельности не проявляется гак ярко, как на примере сексуальности. Тот факт, что мы участвуем в божествен­ной игре, правила которой нам не известны становится очевидным, когда сталкиваешься с влекущим, зловещим и динамичным васи­лиском, Противостоять сексуальности непросто. Кстати сказать, даже верующие люди должны возрадоваться тому, что никто не понял до сих пор природы этого волшебного зверя. Это обстоятель­ство указывает, в частности, на то, что современный подход к изуче­нию человеческой души не совсем верен, и последнюю следовало бы рассматривать в иных категориях, например, веры, осознание огра­ниченности своего понимания василиска поможет психологам улуч­шить свои профессиональные качества, поскольку по аналогии с ним, они перестанут и в других вопросах безоглядно доверять образам, сказаниям, мифологемам и. т. д. Психологические теории — это не физические постулаты, а только модели, эксперименты, целью кото­рых является постижение души, и в этом смысле исследовательский подход, кроющийся за образом василиска, намного превосходит био­логическую модель сексуальности, поскольку последняя отнюдь не столь безвредна, как утверждают сторонники ее естественности. Христианские богословы, предубежденные против сексуальности, не были глупцами. Отцы церкви как психологи превосходили многих современных педагогов, стремящихся решить все подобные пробле­мы путем полового воспитания в школах.

Василиск неуязвим и опасен. Даже его дыхание — смертельно. Данное обстоятельство является, на мой взгляд, одной из причин того, почему все современные толки о свободном браке и естественной, раскомплексованной сексуальности весьма сомнительны. Играть с василиском допустимо, но необходимо быть всегда настороже.

В заключение я хотел бы отметить, что образ василиска можно трактовать с двух точек зрения. Во-первых, с религиозной: треххвос­тый василиск, увенчанный короной, с петушиным гребнем, имею­щим три зубца, может интерпретироваться как символ тени Святой Троицы - Отца, Сына и Святого Духа, приобретая религиозное зву­чание, оправданное тем обстоятельством, что сексуальные и рели­гиозные переживания во многом близки. Bo-вторых, с позиции агно­стицизма; раскрепощенная сексуальность именовалась в Средне­вековье Luxuria, символом которой был василиск. Я предлагаю вниманию читателя чуточку, быть может, натянутый этимологиче­ский ряд: luxuria, luxus, ludo (Сладострастие, тучности почвы, распутство лат.). Проявления василиска следует вос­принимать как сладострастную игру природы, позволяющую нам ощутить, выразить и попытаться постичь собственную душу, как игру, которая вместе с тем опасна и способна превратить человека в маниакальное существо. Однако, с позиции ли агностицизма или с религиозной точки зрения, василиск - неизменно влекущее, инт­ригующее создание подобно человеческой психологии.

 

Эпилог

 Что дает нам понимание парадоксальности психологии? Я не сторонник пессимизма и не увлекаюсь нигилистическими, упадническими жвачками для ума, строящимися по черно-белому принципу, когда ни о каком синтезе и слышать не хотят. Я призываю пси­хологов к умеренности и скромности. Наше знание человеческой души, надо признать, весьма ограниченно и несовершенно. Чудо души намного превышает человеческие способности к постиже­нию смысла.

Парадоксы психологии — свидетельство драматизма бытия, Рафаэль Лопез-Педраса вполне справедливо замечает в своем сочи­нении «Picassos belle epoque and blue period» (голубой период Пикассо), что наша культура находится под впечатлением трагических эмоций, в связи с чем мно­гие психотерапевты неспособны постичь суть как своих собствен­ных проблем, так и конфликтов своих пациентов. Парадоксы пси­хики — это препятствие, которое нельзя устранить при помощи каких угодно стратегий, направленных на решение проблем. Драма­тизм существования либо ввергает нас в нигилизм, либо заставляет воспользоваться несчастьем как единственным в своем роде шансом на осознание трансцендентного, Бога, о чем шла речь в главе «Иов остается без ответа».

Но парадоксы психологии призывают нас к большему. Они помогают нам творить, играть в самом глубоком смысле этого слова. Психология, кроме всего прочего,— игра, подобно схоластической теологии, решавшей вопросы вроде: «Сколько ангелов смогло бы танцевать на острие булавки?», или теологии феминизма, с оже­сточением стремящейся разрешить проблему: «Является ли Бог существом женского или мужского пола, объединяет ли он в себе данные противоположности или относится к некоему среднему полу?» Теология со своими булавочными изысканиями — игра во славу Господа, а психология — игра во славу человеческой души. Психологи стремятся творчески понимать образы и иносказания пси­хического, между тем как парадоксы убеждают исследователя, что он играете калейдоскопом, малейший поворот которого создает новую, неповторимую комбинацию образов.

Скромность, осознание трагизма бытия и удовольствие от игры — вот предпосылки для эффективной психотерапии. Скром­ность помогает преодолеть инфантильную манию величия, приво­дящую к растущим разочарованиям. Осознать трагичность нашего существования — не значит постичь смысл жизни, найти философ­ский камень — это невозможно,— но понимание этого облегчает интеграцию трансцендентных аспектов бытия. Бог заговорил с Иовом, но оставил его без ответа. Удовольствию от игры мы обя­заны новым взглядом на образы настоящего, прошлого и будущего, драмами, романами, новеллами, трагедиями и комедиями.

Кроме того, парадокс стоит как бы вне теорий и здравого смысла. Он — исключение, необычный, «неправильный» ход вещей. Такова и душа, автономия которой не позволяет втискивать ее в рамки любой каузальной системы. Поэтому вполне закономерен был парадокс, к которому пришли в XVI веке сторонники «психологии без души». Душа осталась непоколебимым посредником между рацио­нально и каузально устроенным миром и трансцендентным, потусто­ронним, Задача психотерапии - помочь пациенту привыкнуть к своей парадоксальности, своим невротическим особенностям, быть может, даже возрадоваться некоторым доселе неприятным чертам, показать человеку, что он не должен стремиться стать «ученым трудом». Достигнуть этого терапевт сможет лишь в том случае, если он сам осознает парадоксальность и противоречивость души.

В этой связи мне хотелось бы упомянуть о том, что могло бы заинтересовать не только специалиста по психологии, но и обычного читателя. Вот уже около двадцати лет в психиатрии и психотерапии играет важную роль диагноз «пограничного состояния». Речь здесь идет о расстройстве психического развития, манифестно проявляю­щемся в виде определенных симптомов, которое аналитики связы­вают с младенческой травматизацией, локализуя его тем самым в конкретном временном отрезке. Английское слово «borderline», послужившее основой данного термина, переводится как «граница, пограничная полоса, водораздел». Найдется ли более удачная метафора для человеческой души? Все мы в каком-то смысле пере­бежчики. Человек с его вечным поиском смысла жизни, с донкихо­товским стремлением к осознанию, с его творческими, эротическими и сексуальными запросами рано или поздно оказывается на границе земного, в пределах которого нет ему покоя. Поэтому нет никакой нужды в лечении «пограничных состояний», а как раз наоборот — необходимо помочь пациенту осознать пограничный характер своей натуры.

Можно ли понять сущность психологии, не касаясь ее парадок­сов? Не знаю. Но как бы то ни было, ни психотерапевту, ни психологу, ни пациенту, ни любому другому человеку не стоит, повторяя слова Мейера, ставшие эпиграфом к этой книге, стремиться к тому, чтобы стать «ученым трудом». Лучше оставаться «человеком, в котором живут противоречия».

 

Почта для связи: authors@jungdream.ru